– Видишь крест.
Мать увела меня домой. Это единственное видение, что помню в жизни своей. Такого больше никогда не было.
Дома и у бабушки
Мальчиком шести лет я не знал и не понимал, что значило, что мой отец был студент и кончил Московский университет. Это я потом узнал. Вероятно, мне рассказали. Но я помню, как к отцу моему приходили молодые люди и даже не совсем молодые, а старше отца. Всё это были товарищи его – студенты. Они завтракали летом в беседке сада нашего и проводили там время весело.
Там собирались и другие друзья отца, среди них были доктор Плосковицкий, судебный следователь Поляков, Латышев и Прянишников. Там, я слышал, пели, и некоторые отрывки из этих песен остались в моей памяти:
Студенты были особые люди. Одеты как-то особенно. Все с большими волосами, некоторые в темных блузах, а кто в сюртуках, толстыми палками в руках, с перекрученными темными галстуками на шеях. Они не были похожи на других наших знакомых и моих родственников. И отец мой иначе одевался.
На стене беседки было написано мелом:
Или пели они. Всё какие-то особые песни, совсем другие, чем песни ямщиков:
Трудно преодолевались в моем понимании эти особенные настроения и мысли этих людей, студентов. Они мне казались особенными, какими-то другими. Их вид, долгие споры, походка и сама речь были иные и впечатляли меня странным беспокойством. Я видел, как управляющий моего отца, который каждое утро приходил к отцу в кабинет, что-то долго докладывал, считал на счетах, приносил и уносил какие-то бумаги, – как этот Ечкин сердито смотрел на знакомых отца, студентов. Студенты, сверстники отца, приносили отцу книги, вместе читали. Отец тоже имел много книг и много читал. Студенты спорили по вечерам, когда я уже уходил спать. Я слышал, что они часто говорили про крепостное право, слышал слова «конституция», «свобода», «тирания».
Однажды к отцу пришел человек высокого роста, брюнет, с пробором посреди. Это был университетский профессор, которому отец показывал небольшой портрет тоже какого-то брюнета. Профессор смотрел. Портрет этот находился у деда моего, Михаила Емельяновича, в его спальне, и висел на стене перед постелью.
Я спросил Ечкина, что это за портрет и кто этот дядя. Ечкин мне ответил, что это граф разжалованный.
– Он в родстве вашем будет. А что вот студенты – Бог с ними. Только деньги с отца твоего тянут. Срамота! – сказал Ечкин.
Я никогда не видел с ними ни деда, ни Льва Каменева, ни моих теток, ни Волковых, ни Остаповых. И бабушка моя со стороны матери редко бывала у нас, и Алексеевы никогда не говорили и не были при этих студентах. Я видел, как отец вынимал из бумажника деньги и давал их людям с длинными волосами. У них были какие-то острые глаза, они смотрели сурово. Одеты они были плохо, грязно, сапоги высокие, нечищеные, волосы не стрижены.
– Это всё студенты, – говорила мне, вздыхая, няня Таня.
У отца была большая библиотека, и он часто приносил книги. Я любил их смотреть – те, где были картинки. О прочитанной книге он много говорил со своими знакомыми и много спорил.
Однажды отец с волнением рассказывал матери про Латышева, который перестал бывать у нас. Он мне нравился. Он такой был тихий, мягкий человек. Но я слышал из разговора, что его арестовали и сослали в Сибирь. Отец часто ездил в арестный дом, и однажды он взял меня с собой. И мы приехали к какому-то огромному зданию. Большие коридоры. И стояли солдаты, одетые в черное, и держали сабли кверху у плеча. Это было что-то страшное.
Потом нас провели через узкий коридор, и я увидел длинную решетку, толстые железные прутья. И там за решеткой был Латышев. Отец передал ему сверток с едой – хлеб и ветчину – и говорил с ним через решетку. Потом мы пошли назад и вышли из этого страшного дома. Особенно мне было неприятно, что через решетку много людей кричали и разговаривали с людьми, которые были за ней. Это сильно повлияло на меня, и я спрашивал мать, няню Таню, бабушку, но никто мне ничего не отвечал. Отец мне ответил раз, что Латышев не виноват и это всё зря.
– Ты не понимаешь, – сказал он мне.
Я видел, что отец был расстроен, и помню, что он сказал матери, что Ечкину нельзя доверять.
4
Знаменитая песенка В. И. Соколовского (начало 1830-х годов), за которую он был посажен в Шлиссельбург «на бессрочное время».