Получено было за это произведение десять рублей. Но как написал Врубель! Какой особенный был шрифт – свой, и какой! И тут Михаил Александрович проявил свой необыкновенный дар графической черты и формы. Потом мы только и говорили: «Шурочке привет! Боже, Левочку храни!» Вскоре я стал писать декорации, а Михаил Александрович – панно «Фауст» <…>
Началась выставка в Нижнем, большая, всероссийская, и там был павильон искусства, где выставлялись все русские художники. На эту выставку Витте заказал панно «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза» – Врубелю <…>
Михаил Александрович сделал тогда прекрасные эскизы и огромные панно, которые были поставлены в большие просветы над выставкой. Художники Академии и все другие взбесились, как черти. Приехало специальное жюри из Академии, смотрели панно и картоны, состоялось заседание, где поставлен был вопрос – быть или не быть панно Врубеля на выставке. Я помню, мы как раз сидели в ресторане на выставке и как раз судьи принимали решение в том же ресторане, и им пришлось прямо увидеть Михаила Александровича. Мы сидели с ним недалеко, демонстративно пили шампанское <…>
Панно были сняты. Савва Иванович Мамонтов сделал для них вне выставки балаган, и помню я, что говорила публика <…> Что за озлобленная ругань и ненависть, и проклятия сыпались на бедную голову Михаила Александровича! Я поражался, почему это, что это, в чем дело, почему возбуждают ненависть эти чудные, невинные произведения! Я не мог разгадать, но что-то звериное в сердце зрителей чувствовалось. Я слушал, какие проклятия сыпали они, глядя на эти панно.
Михаил Александрович еще больше убедился в своем непризнании и еще больше почувствовал себя сиротой этой жизни. Такие милые шутки жизни не проходят даром, и Врубель стал попивать вино. Но никогда, нигде этот человек не сказал ни про кого худо, не сказал, что нужно было сказать, – «подлецы» <…>
Когда умер Михаил Александрович, то гроб его выносили из церкви и несли на кладбище те, которые убрали с выставки его панно, – Беклемишев и другие.
Встречи у Мамонтова
Мы едем с Врубелем к Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.
– Я очень любил Академию художеств, – говорил Врубель, – там есть замечательный художник – профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает.
Савва Иванович радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван-Зандт. Звал вечером на спектакль.
– Приходите сегодня, Падилла поет «Дон-Жуана» Моцарта. Падилла – какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию, Савва Иванович восхищался.
– А вот, знаете, – сказал он, – Васнецов и Костенька, – он показал на меня, – заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со «Снегурочки» Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре – какие оперы ставить. Врубель предлагал «Орфея» Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
– Вот вам мастерская, – сказал Савва Иванович Врубелю, – работайте здесь. Вот он не хочет, – показал Савва Иванович на меня, – редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора…
Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского «Христос», и вопросительно посмотрел на Врубеля.
Врубель как-то равнодушно сказал:
– Это в натуральный рост человека, видно – руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура.
Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:
– Вам не нравится?
– Нет, – ответил Врубель. – Это что-то другое – не скульптура, не искусство.
Савва Иванович еще более удивился и сказал:
– А всем нравится.
– Вот и плохо, – заметил Врубель, – что всем.
Тут к Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:
– Вы приезжайте ко мне всегда, берите мастерскую и работайте. Мне говорил Прахов – ваши работы в Киеве, в Кирилловском соборе – прекрасны.
Доро́гой Врубель сказал мне:
– Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона.
На другой день Врубель перевез свои холсты к Мамонтову.
Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пришел сторож из Частной оперы и сказал: