– Но почему же, я думаю, это превосходно! – И он пошел к Таньону…
Ночью у крыльца дома Савва Иванович говорит мне (как сейчас вижу лицо его и белую блузу, освещенную луной):
– А Врубель – особенный человек. Ведь он очень образован. Я показал ему рисунок Репина, который он нарисовал с Елизаветы Григорьевны. Он сказал, что он не понимает, а Репину сказал, что он не умеет рисовать. Недурно, не правда ли? – смеясь, добавил Савва Иванович. – Посмотрите, с Таньоном они друзья, оба гувернеры. Они говорят, вы думаете, о чем? О модах, перчатках, духах, о скачках. Странно это. Едят эти русские мули, и ничего. Врубель – аристократ, он не понимает Репина совершенно. А Репин – его. Врубель – романтик и поэт, крылья другие, полет иной, летает там. Репин – сила, земля, не поймет никогда он этого серафима.
В Москве, в мастерской моей, проснувшись утром, я видел, как Врубель брился и потом элегантно повязывал галстук перед зеркалом.
– Миша, а тебе не нравится Репин? – спросил я.
– Репин? Что ты?! Репин вплел в русское искусство цветок лучшей правды, но я люблю другое.
Умерли друзья мои: Павел Тучков, Серов, Савва Иванович, Врубель, Таньон… Там, в моей стране, могилы их. И умер Репин. Прекрасный артист, художник, живописец, чистый сердцем и мыслью добрый, оставив дары духа свята: любовь к человеку. Да будет тебе забвенна наша тайна земная ссорь, и непониманье, и горе ненужных злоб человеческих.
На смерть Репина
Умер Репин. И одолевает меня чувство тревожного огорчения. Когда умирает большой человек, оставляя нас более одинокими на тайной земле нашей, сознание осиротелости охватывает душу. Утрата его – как бы потеря защиты близкого, справедливого, доброго гения от горестей и ничтожеств жизни сей.
Когда Репин был жив, радостно было сознание: есть Репин. Было менее одиноко… И вот не стало еще одного великого сына родной страны, России. Репин был подлинным живописцем, художником – артистом. В произведениях Репина – мощь, огромная изобразительная сила; кованая форма, ритмически крепкий рисунок, пламенный темперамент.
Он был живописцем больших психологических достижений, передававшим живописью, с яркостью необыкновенной, характеры, бытовой и духовный облик людей. Они живут на его холстах, предстают нам живыми, неотразимо впечатляющими, особенными, «репинскими» людьми. Из русских мастеров он был, пожалуй, наибольшим мастером мужского портрета, и тем же непререкаемым мастерством отмечены и многие его сюжетные картины: «Грозный», «Николай Чудотворец», «Пушкин в лицее» и др. В них полет чисто художественный.
Но у Репина был и враг: тенденциозность, литературщина. На него имел влияние Стасов, из рук Стасова чистый сердцем Репин, художник прямодушный, принял чашу нашей российской гражданской скорби, и в нем, внутри душевных его переживаний, мук и запросов, началась борьба. Парящий высоко над суетным миром художник то и дело низвергался на землю с высот Аполлона. Ему казалось, как стольким русским «идейным» художникам, что главное в живописи не как, а что, и в этом что должна быть помощь «страдающему брату», гражданский протест. Так-то усомнился Репин и в Чинквеченто, и в Ватикане, заодно признав «рыночным ажиотажем» и барбизонцев, и импрессионистов.
Великий Толстой, писатель земли русской, облачившись в крестьянскую рубаху и портки, пошел пахать землю. Лошаденка белая, хилая да многострадальная соха. И вот пашет Толстой, учитель и труженик. Умилительно, но ведь и забавно! Такой же кажется и картина Репина «Пашущий Толстой».
Наша передовая интеллигенция пришла в восхищение. Профессора задумались, покачивая головами; студенты стали упрощаться; визжали от радости курсистки. А крестьяне понимали по-своему, когда случилось им услышать о Толстом. «Ишь, – говорили, – сам сердяга пашет, на свой обиход садится, на свои харчи». «Нет, – замечали другие, – это он не зря. Понять надо. Он начальству показать хочет, что вот на каком одре крестьянин хлеб дает им, барам».
Эстеты фыркали. Зато радикалы многозначительно шептали: начинается! Репродукции этой картины долгое время расхватывались. Очень понравилась. За что – неизвестно. Но понравилась. Не за живопись, нет – за другое…
Как-то раз спросил я Илью Ефимовича – отчего у него пашет Толстой, а не просто крестьянин.
Илья Ефимович ответил:
– Толстой хочет равенства.
К этой философии уравнения был чуток Репин от юности. Так, на некрасовские стихи «Выдь на Волгу: чей стон раздается. Этот стон у нас песней зовется – то бурлаки идут бечевой», Репин написал знаменитых своих бурлаков, изобразив их какими-то жалкими, изможденными, какими, конечно, никогда наши волжские бурлаки не бывали.