– Да, это замечательнейшее и добрейшее существо. Он любит всех нас, – сказал Антон Павлович. – Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я. Не правда ли, странно это и таинственно? Улететь и прилететь опять… Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит. Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он – артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр.
Антон Павлович взял со стола бумажку, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.
В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто – немножко как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий – портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии – тоже портреты, и среди них – Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенко, Левитана и других.
В комнату вошла Мария Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у нее сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
– Ах, я и забыл. Ведь я доктор. Как же, я ведь доктор. Пойду, посмотрю, что с ней.
И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру: он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге.
Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.
– Журка, журка!.. – позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал. Что? Вероятно – «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.
После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь, – это были ночью спящие большие корабли.
Он попросил меня оставить их у себя.
– Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один… – сказал он.
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого – он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
– Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил. Я так люблю вино.
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
– Маша, – сказал он сестре, – знаешь что, отдадим ему свой участок. Хотите, в Гурзуфе, у самых скал. Я там жил два года, у самого моря. Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите? Только там очень море шумит, «вечно».[21] Хотите?.. И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его.
Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить – я не могу спать так близко, от него у меня всегда сердцебиение.
Это была последняя моя встреча с Антоном Павловичем Чеховым.
После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.
– Меня ведь женщины не любят. Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно… – не раз говорил мне Антон Павлович.
Апельсины
Мы были молоды, и горе еще не коснулось нас. Весной, после долгой московской зимы, мы любили «пошататься» в предместьях Москвы.
– Пойдемте в Петровское-Разумовское, – предложил Антон Павлович Чехов.
Брат его Николай, художник, уговаривал идти в Останкино: там Панин луг и пруд, будем купаться.
– Нет, купаться рано! – сказал Антон Павлович. – Только пятое мая. Я не позволю, я доктор. Никого еще не лечил покуда, и кто будет лечиться у меня – тоже не знаю, но все-таки – врач и купаться запрещаю. Да, я врач! Диплом повешу в рамке на стену и буду брать за визит. Раньше не думал об этом. А забавно, как это в руку при прощании незаметно сунут свернутую бумажку… Буду брать и опускать глаза, или лучше – глядеть нахально: посмотрю, что дали, и положу в жилетный карман. Этак, развязно. Вот так! – показал Антон Павлович. – А покуда что немного денег есть. Пойдем, Исаак, – обратился он к Левитану, – сбегаем в лавочку и купим на дорогу чего-нибудь поесть.