В мастерской были маляры. Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески.
– Крась это синей краской, – сказал я маляру. – А это желтой.
Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.
– Надо составить еще цвета, – сказал я, – вот для этих фигур.
Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.
– Вот это для фундуклеев, – сказал один бойкий маляр, Василий Белов.
– Каких фундуклеев? – спросил я.
– Вон для энтих самых, которых нарисовали.
– Почему же фундуклеи?
– А кто же они? Видно, что народ такой.
В мастерскую пришел Поленов.
– Как я люблю писать декорации! – сказал он. – Это настоящая живопись. Превосходно! Сильные краски.
– А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? – спросил я.
– Как? Фундуклеи? Что такое? – удивился Поленов.
– Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, – указал я на Василия Белова.
– Что такое? – рассмеялся Поленов. – Сейчас приедет Савва.
Поленов взял синюю краску и сказал:
– Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…
Мамонтов приехал с Дюран, остановился, разглядывая декорации. Его веселые, красивые, золотые глаза весело смотрели на меня.
– Это что же вы делаете? – сказал он мне. – Чересчур ярко.
– Нет, так надо, – сказал Поленов, – я сам сначала испугался.
– Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, – сказал Савва Иванович. – У них свои, со шлейфами.
– Шлейфов тогда не было, – сказал Поленов Дюран, – это невозможно.
– Может быть, – ответила певица. – Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.
– Аида – эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, – говорю я.
– Я вас очень прошу, – просила Дюран, – хотя бы небольшой…
– Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко.
Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пиццорни. Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где Петр Антонович Спиро, Виктор Васнецов, Поленов, Николай Сергеевич Кротков обсуждали постановки Римского-Корсакова.
Виктор Михайлович Васнецов пригласил меня поехать к Островскому: он хотел узнать о его поэме «Снегурочка» и что он думает об опере, как видит ее оформление.
Мы застали Островского, он принял нас в комнате, в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были – короли, валеты, дамы. На них были наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел «Правдин», а на пиковой даме – «Ермолова».
Островский, видя, что я, молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся [на разложенные карты], спросил меня:
– Вам интересно?
– Да, – ответил я робко.
– А вот, видите, часы, – сказал Островский. Стрелка больших часов двигала минуты. – А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, – показал он на карты. – Они у меня войдут на сценку здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, – сказал он, улыбнувшись, – публика-то и уедет из театра в три часа ночи и скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович: объяснял молодому человеку технику дела.
Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:
– «Снегурочка». Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить! Спасибо вам.
У Васнецова были слезы на глазах.
Лицо Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, словно что-то скрывая.
– Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.
Я увидел, что Островский не хочет говорить, не верит, что его «Снегурочка», самое святое место его души – замечательная поэма и что кто-то смеет это понимать. Посмотрев нам в глаза, он спросил:
– Но почему это вам так нравится – «Снегурочка»-то? Писал я ее шутя, это несерьезно, да и никто не поймет ее – лирика, мечты старости, так, пустяки.
Возвращаясь со мной на извозчике, Васнецов говорил: