– Редко бывает такое музыкальны человека, – сказал дирижер, итальянец Труффи. – Немного в оркестр фагот отстал, он уже смотрит, сердится. Я его знаит, это особая такая Федя.
– Надо ставить для него, – сказал Савва Иванович, – «Рогнеду», «Вражью силу», «Юдифь», «Псковитянку», «Опричника», «Русалку».
Уехав в Москву из Нижнего, Савва Иванович как-то заехал ко мне в мастерскую на Долгоруковской улице… Был озабоченный и грустный, что с ним бывало редко.
– Я как-то не пойму, – сказал он мне, – есть что-то новое и странное, не в моем понимании. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства. Строится дорога, кончается, туда нужно людей инициативы, нужно бросить капиталы, золото, кредиты и поднять энергию живого сильного народа, а у нас все сидят на сундуках и не дают денег. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают, торгуясь так, что нельзя исполнить. Мне один день стоит целого сезона оперы. Думают, что я богат. Я был богат, правда, но я все отдал и шел, думая, что деньги для жизни народа, а не жизнь для денег. Какая им цена, когда нет жизни! Какую рыбу можно поймать, когда нет сети, и не на что купить соли, чтобы ее засолить? Нет, я и Чижов думали по-другому. Если цель – разорить меня, то это нетрудно. Я чувствую преднамерение, и я расстроен.
Помолчав, Савва Иванович сказал, переменив тему:
– В Нижнем был государь. Когда он был на выставке, шел дождь, началась буря, град, стекла повыбило. В нашем Северном отделе выскочил тюлень и закричал «ура!». Государь был изумлен. Самоеду Василию приказал выдать часы и сто рублей и построить дома в селениях самоедов на Новой Земле. Но я должен вас огорчить Костенька: тюлень этот так потолстел, так объелся рыбы, что умер от разрыва сердца. Что было с Василием! Он так рыдал. Мы с ним хоронили тюленя. Он его закопал у самой воды, в песке на Волге, и говорил какую-то свою молитву, смотря на воду. Я не мог глядеть и тоже плакал.
В новом театре, построенном Солодовниковым, открылась Частная опера Мамонтова. «Фауст» шел в таком составе: Фауст – Мазини, Мефистофель – Шаляпин, Маргарита – Ван-Зандт, Валентин – Девойд. Пели Сильва, Броджи, Падилла и другие знаменитости Италии. Поставлены были оперы «Рогнеда», «Опричник», «Псковитянка», «Хованщина» «Аскольдова могила», «Орлеанская дева». Кажется, не было оперы, которая не шла бы в театре Саввы Ивановича Мамонтова. Шаляпин поражал художественным исполнением и голосом очарованную оперой Москву.
Как-то я писал портрет Мазини. Во время сеанса зашел Савва Иванович. Мазини встал и встретил его дружественно. Посмотрев на портрет, сказал:
– Bellissimo ritratto!.. – И вдруг спросил Савву Ивановича: – А тебе я нравлюсь? Нравится, как я пою?
– Еще бы! – ответил Мамонтов.
– Да, но я не так пою, как мой учитель Рубини, которому я не достоин завязать ремень на его сапоге.
– Я слышал Рубини, – сказал Савва Иванович.
– Как, ты слышал Рубини?! – схватив Мамонтова за руку, спросил Мазини. – Ты его слышал?!
– Да, слышал, в Риме.
– Он пел лучше меня?
– Пел изумительно, – ответил Савва Иванович, – но не лучше Анджело Мазини.
Мазини недоверчиво смотрел на Савву Ивановича <…>
Когда Савва Иванович был болен – это было в 1918 году, – я навестил его.
– Ну что ж, Костенька, скоро умирать. Я помню, умирал мой отец, так последние слова его были: «Иван с печки упал». Мы ведь русские.
Через неделю Савва Иванович скончался.
Садовский
Утенок
Москва. Уж ноябрь месяц. Скучно. Облетели все сады. Короче день. Открылись театры. Едут в пролетках дамы, туго обвязанные капорами. Едут в театр.
Сижу я у себя на Мясницкой улице, рисую костюмы для оперы «Садко» и к балету «Спящая красавица». Вижу перед собой то Ильмень-озеро, то прекрасную Францию, Версаль. Так похоже одно на другое! Поморы, Архангельск, синие волны Ледовитого океана, берега озер, седые ели, сарафаны поморок, туеса, дивные, причудливые деревянные церкви Севера, башни Соловецкого монастыря и – узоры версальских садов.
Ночь. На часах пробило четыре. Всё рисую. А в окно бьет дождь. Скучно: осень. Боже, сколько рисунков! Часы бьют пять… В звуке часов старинных есть какой-то далекий край… Раздеваюсь, ложусь спать, а в глазах все костюмы, узоры.
Утром проснулся – в окне опять дождливое небо. Вдали видна Сухарева башня. Одеваюсь. Сегодня надо работать декорации. Смотрю рисунки, пишу на них названия действующих лиц, из какого материала их делать. Сегодня, думаю, заеду в контору и отдам. Считаю: сорок два. А надо – двести.