Я так ревел, когда этот дикий утенок глядел на меня: глазенки у него были жалкие, печальные!.. Ты, наверное, думаешь про меня: «Дурак, сентиментальный старик»?.. Как хочешь. А я не могу. Бросил, брат, я охоту… Как вспомню утенка, у меня сейчас слезы подходят. Поверь мне, я не притворяюсь. Ушел я с охоты и утку оставил, не взял. А утенок так и остался сидеть около нее. Думаю: как быть? Тяжело мне. Что я наделал!.. Зашел в Мытищах к Гавриле, мужику, он на охоте был там сторожем, с господами охотниками ходил. «Вот, говорю ему, какая штука со мной случилась». А он смеется. Потом видит: я плачу. «Стой, – говорит, – барин, я дело поправлю. У меня утки есть дикие, приученные. По весне беру утку, на кружок сажаю на болоте, на воде. Она кричит, к ней селезни летят, женихи, понимаешь, а их из куста охотник и щелкает. Так вот, я возьму ее и к нему, к утенку, и пущу. Только покажи мне место, где у тебя утка убитая лежит.»
Взял Гаврила утку в корзинку, и мы пошли скорей с ним туда, на болото. Подвел я его, глядим из кустика – утка лежит, а около нее, прижавшись… утенок. У меня опять схватило… плачу. Ты не подумай, что я пьян был. Я тогда ничего не пил. Гаврила говорит мне тихонько: «Садись». А сам вынул из корзинки свою крякву да и пополз вниз, к болоту. Подполз к самой крякве, утку свою подпустил к утенку, а убитую мигом за пазуху. Его-то утка обрадовалась, прямо в осоку на воду, да орет – утенок за ней. А у меня прямо будто сняло всё… «Ну, Гаврила, вот спасибо!»
Целовал я его. А он смеется. И говорит мне: «Ну и барин ты, чуден. Этакого первый раз вижу». Дома у него мы выпили – угостил я его. Приезжал в Москву ко мне, смеется всегда надо мной. В театре был. Слушал меня. Советовал мне это дело бросить. «Пустое, говорит, дело. Барин ты молодой, добрый, займись другим. Ну торговлей, что ль. А то что это – представлять. Людёв передразнивать?» На охоту звал меня. «Пойдем, говорит, носатиков стрелять, дупелей. Тех не жалко: она – дичь прилетная, а скусна».
Нет, не пошел на охоту… Вот с Костей Рыбаковым, у него на даче, у Листвян, так в речке там лещей ловили на удочку. Он любитель. Целый день на реке живет: все ловит рыбу. Интересная штука. Тоже и я поймал лещей. Ну, жарят их, и увидел я это, понимаешь, на грех – как они на сковородке чищеные лежат, жарятся. Смотрю – а один еще дышит. Я опять расстроился – не могу есть. Вот какая штука со мной. Потом прошло. – Герой! – крикнул Садовский.
Подбежал половой.
– Ну-ка, дай мне белужки. Знаешь: с жирком. Да рюмку – порционную. Живо.
Половой принес и налил из графина большую рюмку водки. Садовский взял на вилку кусок белуги, положил хрену, опрокинул рюмку водки в рот и закусил.
– А знаешь, – продолжал он рассказ, – наш полицмейстер Николай Ильич Огарев – человек в сажень росту, смотреть – страх берет, – а и вот: курицы не ест! «Подло, говорит, потому что у курицы – яйца едят, цыпленка ее и ее едят.» Так вот он кур не ест, а яйцо вкрутую ест. Разрежет яйцо, а наверх килечку. Понимаешь? Закуска – настоящая. – Садовский лукаво прищурился и снова крикнул: – Герой!
Подбежал половой.
– Ну-ка, дай яйцо мне вкрутую. Скажи Егору Ивановичу[25], чтобы анчоус. Понял?
– Слушаю-с.
– И порционную не забудь.
Сам Егор Иванович Мочалов несет на блюде закуску: нарезанные крутые яйца, майонез и анчоусы.
– Видишь? – говорит Садовский. – Ем. И рыбу, и яйца – не жаль. А утки не могу… Как меня утенок-то шаркнул, по совести самой. Э, брат, есть штучки: «Мстят сильно иногда бессильные враги. Тому примеров много знаем.»
– Я был у Гималаев, – улыбаясь, говорю я Садовскому. – Индусы не бьют ни птицы, ни рыбы. Может быть, вы оттуда пришли?.. Индусского происхождения. Вы, Михаил Провыч, немного похожи на индуса.
– Да что ты? – удивился Садовский. – Это еще что? Какой же, батюшка, я индус? Подумай, Егор Иванович, ну что он говорит?
– Все может быть, – ответил Мочалов.
– Ну, это вы бросьте. Я – русский. Вы еще скажете кому – вот меня индусом и прозовут. Вы знаете театр – им только скажи! И чего ты только выдумаешь. Какой же, батюшка, я индус?! Садовский! Само название говорит: садовники были. А то бы у меня было имя другое. Какой-нибудь Махмед, а не Михайло. – Он махнул рукой и обратился к Мочалову: – Вот что, Егор Иванович, отведи-ка мне кабинет. Я посплю на диванчике. А то ведь мне сегодня играть. Островского. Лицедействовать.
Михаил Провыч встал и сказал:
– Чудак ты, право. Конечно – художник. Фантазия! Только ты в театре не говори. Индус. Актеры сейчас подцепят.