Ярославский же край в своем дальнейшем развитии оказался средоточием сил Московской Руси. Уже при Дмитрии Донском он перестал осознаваться как «окраина» — государство всё дальше продвигалось на Восток. Во время русской Смуты начала XVII в. именно эти земли стали местом концентрации народного ополчения, освободившего Москву (а новгородские земли, как мы помним, вообще отошли к Швеции). Словом, он сделался «надеждой и опорой» земли Русской — и одновременно ярким «крепостным» краем: ярославские земли всё чаще отдавались «в вотчину» служилым дворянам, новым помещикам…
Но Ярославская земля всё же не стала ни обиталищем нищеты, с крепостничеством сопряженной, ни колыбелью «русского бунта, бессмысленного и беспощадного».
Ярославский мужик выбрал иную дорогу. В заволжском крае, — например, оказалось много раскольников-старообрядцев — в то самое время, когда на раскольников обрушились правительственные гонения. Иван Аксаков, государственный чиновник, командированный в Ярославский край как раз по «раскольническим» делам, свидетельствовал в одном из писем из «раскольничьего» села:
«Здесь нет ни одного православного, хотя всё село по спискам полиции значится православным, и все жители на допросах показывают себя принадлежащими к великороссийской церкви. Но по исследованию оказывается, что ни одна душа никогда не была у Святого причастия <…> Но когда приезжает какой-либо чиновник, то десятский обходит жителей и говорит, чтоб шли в церковь. При нас церковь всегда полна, и вы не поверите, какое грустное впечатление производит вид этой толпы, лицемерно присутствующей и не умеющей молиться…»[10]
«Лицемерие» ярославского мужика, показное «смирение» перед государственной «нечистью» — это очень действенный способ достижения независимости. Мужик исполнил «внешнее» требование: в церковь пришел, «сказался» православным. А что у него там, внутри, — не проведаешь. Времена протопопа Аввакума прошли, и та форма противостояния официальному насилию, которую избрали ярославские мужики, оказывалась единственно серьезной и действительно непримиримой.
Другой способ борьбы за искомую независимость — достижение «богачества»; как писал Пушкин:
К ярославскому мужику богатство приходило как оборотная сторона бедности. Некогда поселившийся «на краю» Русской земли, он скоро оказался чуть ли не в ее центре. «Не знаю, что в Пошехони, в Данилове, в Любиме, — пишет тот же Иван Аксаков, — но все прочие города Ярославской губернии — на большой дороге. Глуши нет. Да и в старину, до открытия сношений с Петербургом, здесь пролегал торговый путь из Архангельска в Москву, и были иностранные конторы в самом Ярославле»[11].
Вся окрестная земля изрезана дорогами и дороженьками. Народу народилось много, а пахотные угодья уже к XVIII столетию истощились настолько, что не могли прокормить живших землею тружеников. Один из «вспоминающих» крестьян (С. Д. Пурлевский) свидетельствует, что в ярославской округе пахотной земли к тому времени приходилось «меньше, чем десятина на душу — только и есть, что скот попасти, а посевы хлебные и не затевай». Чтобы выжить, мужику поневоле приходилось «крутиться». Тот же мемуарист приводит рассуждения своего деда, старосты вотчины: «Если мы Всевышним Промыслом обречены быть крепостными, то не совсем лишены средств устроить свой быт: хотя земли нашей пахотной и недостаточно к прокормлению, мы свободны в выборе заниматься как кому сподручнее, а место нашего жительства (центр России. — В.К.) сугубо заменяет недостаток земли, потому что дает средства торговать и иначе промышлять, как кому вздумается»[12]. Не один дед рассуждал подобным образом: в Ярославской губернии, как свидетельствует статистика, было наибольшее по России число крестьян, занявшихся «отхожими» промыслами.