Перед Арзамасом хлебный паек не выдавали пять дней. Заключенные стали требовать выдачи им законных паек хлеба. Конвой обещал, но кто-[то] из уголовников крикнул: «Нас обманывают, хлеба не дадут». Вот тут-то ужасное, дикое и страшное, от чего кровь холодеет: стихийно по всем вагонам начался протяжный вопль-крики от октав до дискантов: «Хлеба, хлеба, погибаем, умираем! Хлеба, хлеба, умираем!» Конвой открыл стрельбу вверх, пробовал остановить крики, но никакая сила не могла остановить крики: «Помогите, хлеба, хлеба!»
Вдали от вагонов начали собираться изумленные и недоумевающие люди: железнодорожные рабочие, служащие, пассажиры; толпа людей все больше и больше густела и медленно придвигалась к вагонам; конвой выставил охрану, а заключенные продолжали взывать о помощи: «Хлеба, хлеба, умираем, помогите!» Конвой усиленно начал обещать, что скоро, через час привезут и раздадут хлеб за пять дней. На время крики прекратились, но минут через десять кто-[то] опять крикнул: «Товарищи, не верьте им, обманут», и снова понеслись далеко слышные крики: «Хлеба, хлеба, помогите, умираем!»
Но вскоре привезли и начали раздавать хлеб каждому по буханке в три килограмма. Крики прекратились. Иван Иванович знал, что сразу досыта наедаться на голодный желудок нельзя, а потому ел хлеб небольшими порциями через 10–15 минут. После части съеденного хлеба почувствовал сильную жажду горячей воды. Хотя бы один стакан горячей воды, и за это отдал бы все ценности мира. Но воды не было никакой — вечером дали кружку холодной воды. В эту ночь редко кто спал: каждый беспокоился за полученный хлеб, как бы кто из уголовников не утянул во время сна еще не съеденный хлеб, а некоторые, чтоб избежать потерю хлеба, крошили его в мелкую крошку — такой хлеб, в таком виде воры не берут, брезгуют.
Настала ночь, и действительно, воры из уголовников приступили к своей профессиональной работе. Их в каждом купе вагона было по пять-шесть человек. Заключенные начинают дремать и спать. В вагоне тишина; слышатся звуки колес на стыках вагонов да мерные шаги дежурного конвоира по коридору. Слышится приглушенный крик: «Отдай хлеб», а уже укравший быстро лежит на своем месте. Особенно жестоко издевались в грабеже польского солдата и узбека: их по нескольку раз грабили уголовники при молчаливом попустительстве конвоя, а политзаключенные не имели физической возможности оказать им защиту.
Рядом с Иваном Ивановичем на нижней полке сидел плотный, коренастый лет сорока пяти инженер Кирилов из управления Самарской железной дороги, с проседью в густых черных волосах головы и бороды. Он грустно вполголоса говорил: «Был бы жив Ильич — этого не было бы, — показывая на окружающих глазами. — Там дома у меня осталось пять человек семьи: мать, жена и трое детей. Как-то они будут жить теперь без меня одни». Иван Иванович молчал, молчали и рядом сидевшие, а Иван Иванович, видя тяжелые переживания Кирилова, искренне сочувствовал ему, что его вера в партию оказалась мифом, а ведь Сталин продолжил то дело, к которому стремился и Ленин, и он, Сталин, клятвенно [выполнял] все его заветы со всей кавказской дикостью и жестокостью.
По дороге до Печоры на больших станциях начали выносить умерших под видом заболевших, тогда как этих «заболевших» по два-три дня скрывали, чтоб получать на них пайки хлеба и делить их между соседями. Так умер один заключенный в нашем купе вагона, и его три дня скрывали, получая его пайку хлеба, и сообщили конвою, только когда от него пошел смрадный дух. То же было и в других вагонах.
Шел декабрь месяц, и шел этап на север все ближе и ближе к Печорским концлагерям — лесотундре Крайнего Севера, и все холоднее становилось в природе и на душе каждого заключенного. Все реже и реже остановки этапа, и реже виднелись города и селения Крайнего Севера, все дальше и дальше от России в бездну гибели, имя которой — концлагерь деспотизма и тирании.
В полдень восемнадцатого декабря девятьсот сорок первого года, ровно через год после ареста, Ивана Ивановича привезли этапом в Печорские концлагеря. Метельным холодным ветреным днем встретила Печора этап. Шла поземка. Теперь конвой знал, что здесь, в зоне оцепления концлагерей, никто никуда не убежит, а за пределами концлагеря на десятки и сотни километров безлюдная тайга или тундра, холод, голод и снег. Конвой широко открыл все двери вагонов и приказал выходить из вагонов и без проверки и конвойной молитвы идти по пять человек в ряд за направляющим в огромную Печорскую пересыльную концлагерную тюрьму, которая в одном километре от станции серела вдали сквозь метель и непогоду. По дороге многие падали, их по приказу, да и без приказа конвоя брали под руки и вели в Печорские входные ворота концлагеря — пересыльную тюрьму.