Все, кто его знал, горевали. А что уж говорить о нас, кого он приручил к себе, и для кого он стал взрослым другом? Для нас это была невосполнимая утрата. Слух о смерти Николая быстро дошел и до меня. Какая-то сила тянула на место его гибели, и я пришел туда часа через два после трагедии. Часовой пропустил. Не помню, что я им говорил. Думаю, что они понимали мое состояние. Постоял, молча возле еще не засыпанной лужи крови и так же молча, ушел.
Хоронить Николая увезли на его Родину. Не видел, как с ним прощались в полку, но когда машина с гробом и почетным караулом выезжала из ворот части, вдоль дороги его провожали застывшие детские фигуры. Тогда мы еще не понимали, что он за короткое время приучил нас ценить данное слово, быть точным и трудолюбивым. А сколько дали нам его фильмы? Трудно оценить.
Полк часто проводил учебные стрельбы из зенитных орудий. По небу летал самолет, за которым на длинном тросе тянулась мишень. Артиллеристы должны были ее сбить. Мы смотрели, как выстрел за выстрелом артиллеристы посылали "в молоко". Часто самолет так и улетал на свой аэродром с этой мишенью. Один раз увидели: мишень сбита. Бегали на место ее падения. К нашему удивлению она состояла из негодных тряпок.
День Победы – 9 мая 1945 года – был теплый, тихий и солнечный. Даже природа радовалась. На улице все взрослые мужчины пьяные. Наша улица называлась Красноармейской, т.к. начиналась от колючей проволоки, ограждающей воинскую часть. В тот день по ней проезжали две военные машины – "полуторки". Их тогда с юмором называли "Смерть немецким оккупантам", за их малую грузоподъемность и тихоходность. На фронте, говорят, их могли догнать немецкие танки. На прицепе у этих машин были пушки. Радостная толпа остановила эти машины и солдат вместе с офицерами, ехавшими с этой техникой, напоили. Пили, по-моему, во всех домах. Была всеобщая, объединяющая всех, радость. Все улыбались, шутили, смеялись, обнимались, плясали и плакали тоже. А главное, …мне никто не мешал лазать по пушкам. Особенно заинтересовали светоотражатели красного цвета, которые были установлены на пушках. Я все пытался сделать для них ночь, чтобы посмотреть, а светятся ли они в темноте. Так и не понял. Вечером была беспорядочная стрельба из всего табельного оружия, которое имелось у военных. Салют! Стреляли долго и много, а я любовался тем, как летели трассирующие пули в виде красных точек, которые, повисев какое-то время в воздухе, падая, гасли. Уже в темноте по улице проехал кто-то из военных и громко командовал: "Прекратить стрельбу!" Стрельба постепенно стихла. Тогда я еще не знал, что это было единственное и наибольшее в моей жизни "сближение" с военной техникой и армией одновременно. Служить в армии мне не доведется. Двухмесячную переподготовку в должности замполита роты в автомобильном батальоне всерьез не воспринимаю.
Заканчивая военную тему, хочу отметить одну особенность. Я бы ее не заметил, если бы после войны в Афганистане и в Чечне не заговорили об Афганском и Чеченском синдроме. А вот о синдроме Отечественной войны разговоров не помню. Было много калек, которые часто пили, хотя далеко не все, и которые потом куда-то исчезли. А в основном, мужики, вернувшись с войны, первый вечер гуляли, пригласив соседей. Это была радость и одновременно слезы. Плакали те, к кому с фронта пришли похоронки. А назавтра эти мужики начинали восстанавливать, изрядно пошатнувшееся за годы войны, домашнее хозяйство. Вот и весь синдром! Не связан ли Афганский и Чеченский синдромы с применением на тех войнах в большом объеме алкоголя и наркотиков?
Ещё надо сказать о контроле времени. Часы на руках были большой редкостью. В квартирах бывали часы-ходики: с гирей и маятником. И то не у всех. Поэтому на заводах в нужное время гудели паровые свистки: за час до начала смены, начало (а для кого-то конец) смены, время начала обеда и его конец. Таким образом, гудки раздавались в 7 часов утра – побудка. В 8 часов – начало первой смены. В 12 – начало обеда, в 13 – конец обеденного перерыва. В 16 часов – предупреждение о подготовке ко второй смене. В 17 – начало второй смены. В 23 часа будили тех, кому работать в третью смену. В 24 – начало третьей смены и конец второй. Первым, как правило, гудел паровой свисток гидролизного завода. У него был солидный бас. За ним – гудок лесопильного завода, и следом – кирпичного, самый тонкий.
В 1946 правительство приняло решение, по которому в советскую школу можно было принимать на учебу с 7 лет. До этого времени в школу записывали только восьмилетних подростков. Мне в мае того года исполнилось 7 лет. Но мать считала, что с учебой торопиться не надо, лучше, когда в школу идут постарше, а значит, и покрепче здоровьем и умом. Поэтому никакой подготовки по отправке меня в школу не проводилось, твердо решив, что я пойду учиться в следующем году. Но я почему-то хотел в школу и потому ушел записываться самостоятельно, не предупредив родителей и не взяв никаких документов. В школе на меня напала робость. Не мог объяснить учителю, который производил запись, для чего я пришел. Но тут вошла другая учительница, которая дружила с моей старшей сестрой – учительницей и потому бывала у нас. Она узнала и "разговорила" меня. Так я стал первоклассником. Дома удивились моей прыти, но изменять ничего не стали.