Прежде всего между мной и Кропоткиным лежало основное противоречие анархизма — марксизма. Это противоречие, как известно, с чрезвычайной остротой обнаружилось еще в годы I Интернационала. И, хотя на протяжении последующих десятилетий Кропоткин, Реклю и некоторые другие идеологи анархизма постарались в известной мере перекрасить свое старое знамя, тем не менее в годы моей эмиграции острота принципиального конфликта между обоими лагерями нисколько не ослабела.
Помню, как однажды, придя вместе с А. Зунделевичем к Кропоткину, я застал его излагающим сущность своего «кредо» небольшой компании русских и английских гостей. Кропоткин сидел в кресле перед камином и, точно пророк, поучающий непросвещенных, яркими, сильными мазками рисовал основные контуры своей идеологической концепции. Я присел в сторонке и прислушался. Ход мыслей Кропоткина был типично анархистский, и все изложение было пропитано резко отрицательным отношением к марксизму. Мне показалось даже, что полемический задор Кропоткина значительно усилился, когда в числе своих слушателей он заметил меня. Закончив свою речь, Кропоткин, обращаясь в мою сторону, с усмешкой бросил:
— Ну, конечно, вы сейчас станете атаковать меня.
Я не заставил себя долго просить и со слегка бьющимся сердцем — ведь приходилось выступать против мировой знаменитости! — начал возражать Кропоткину. Несколько минут он слушал молча, с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка, но потом мои слова, видимо, стали раздражать громовержца. По лицу Кропоткина прошла какая-то тень, и, несколько невежливо прервав меня, он громко воскликнул:
— Ну, давайте выпьем по чашке чая!
Гости шумно задвигались, дискуссия была закончена.
Однако противоречие анархизма — марксизма было только одним источником моего недоверия к Кропоткину. Другим источником было ощущение, что, несмотря на разрыв со своим классом, несмотря на замечательную историю своей жизни, Кропоткин все-таки никогда не смог полностью сбросить с себя «ветхого Адама» своего происхождения и воспитания. Мне всегда казалось, что, вопреки всем сознательным усилиям интеллекта, в крови Кропоткина все-таки осталось несколько капель того самого «барства», которому он еще в молодые годы объявил такую беспощадную войну. В этом отношении Кропоткин мне сильно напоминал Л. Толстого.
Присутствие «ветхого Адама» сказывалось в манерах Кропоткина, в личных вкусах и привычках, в бытовом укладе его жизни. Впрочем, все это были, конечно, мелочи. Гораздо опаснее тот же «ветхий Адам» выявлял себя в позиции Кропоткина по отношению к некоторым важнейшим проблемам политического порядка — и прежде всего, в его позиции по отношению к войнам начала XX столетия.
В самом деле, возьмите «теорию» Кропоткина: он — анархист, он — проповедник мировой революции, он — отрицатель всяких государственных и национальных границ, мечтающий о великом братстве всего человечества.
А какова «практика» Кропоткина?
Во время русско-японской войны 1904-1905 гг. он был ярым «русским патриотом», хотя в те дни не только социалисты всех направлений, но даже многие либералы были противниками этой войны и вели борьбу против царского правительства.
А во время войны 1914-1918 гг.?
Мне вспоминается такой эпизод: как-то летом 1916 г. мы с Г. В. Чичериным были у Кропоткина по делам Комитета помощи политическим каторжанам в России, о котором я рассказывал раньше. Комитет хотел привлечь в свои ряды нескольких видных англичан и просил Кропоткина обратиться к ним с письмами по этому поводу. Петр Алексеевич охотно согласился исполнить нашу просьбу, и мы уже было поднялись, чтобы откланяться, но как раз в этот момент Кропоткину принесли вечернюю газету. Он взглянул на нее и вдруг громко выругался.
— В чем дело? — невольно спросил я.
— Да вот опять на русском фронте неудачи!
Это послужило искрой. Сразу вспыхнул острый разговор. Г. В. Чичерин не без ехидства заметил:
— Неужели вы хотите победы русскому царизму?
— Что значит русскому царизму? — с раздражением воскликнул Кропоткин. — Речь идет не о судьбах русского царизма, а о судьбах человечества… Я прекрасно сознаю все язвы капиталистического общества и, кажется, сделал в своей жизни достаточно для их разоблачения… Но… если германский империализм победит, путь к освобождению человечества от капиталистической скверны сильно удлинится… Поэтому я за победу Англии и Франции, несмотря на то, что их союзником сейчас является царизм.
Чичерин в то время еще не был большевиком. Он еще не порвал формально с меньшевизмом. Но он был решительным противником войны, ибо считал ее империалистической. Чичерин стал возражать Кропоткину, доказывая, что истинный социалист и революционер должен вести борьбу как против германского, так и против англо-французского империализма. Спор с минуты на минуту делался все острее. Лица Кропоткина и Чичерина покраснели, голоса повысились, глаза загорелись враждебными огоньками. Я вмешался и в духе моих тогдашних настроений сказал: