Москва увековечила память П. А. Кропоткина: его именем названа одна из больших улиц столицы.
Л. И. Зунделевич
«Старый Зунд»… Так сокращенно ласкательно звали в эмигрантской колонии известного революционера 70-х годов Арона Исаковича Зунделевича, которому Степняк-Кравчинский посвятил в своей «Подпольной России» такие прочувственные строки.
В молодые годы Зунделевич был фанатиком нелегальной печати. Его целью было создать хорошо работающую тайную типографию в Петербурге. Друзья и товарищи смеялись над ним и считали его мечтателем. Такой невероятной казалось в то время возможность регулярно выпускать революционные издания в столице, под самым носом у полиции и жандармов. Но Зунделевич с этим не соглашался и упорно доказывал свою правоту. После долгих споров и дискуссий ему наконец удалось получить 4 тыс. рублей на устройство тайной типографии — и он ее действительно устроил. Это было в 1877 г.
В течение четырех лет типография Зунделевича безотказно работала, аккуратно выпуская в свет довольно крупные брошюры, а впоследствии печатая даже нелегальную газету. Шпики и полицейские были в отчаянии: несмотря на все усилия, они никак не могли открыть этой типографии. Только глупая случайность погубила ее: спутав фамилии жильцов, полиция по ошибке явилась именно в ту квартиру, где помещались народовольческие печатные станки. В результате этого провала Зунделевичу пришлось бежать за границу. Здесь он обосновался в Лондоне, да так и застрял в нем до конца своих дней.
Когда я встретился с Зунделевичем в стенах Коммунистического клуба, он был уже закоренелым лондонским старожилом. Наружность его был замечательна: невысокого роста, полный, с огромной седой бородой, доходившей до пояса, с маленькими острыми глазками, с добродушной улыбкой на губах он походил на сказанного гнома из детской феерии. Душа у этого гнома была чудесная: добрая, отзывчивая, кристально чистая. Зунделевич всегда кому-нибудь помогал, всегда о ком-нибудь заботился. Это я испытал на собственном опыте. «Старый Зунд» был холост и ютился в сырой, полутемной комнате поблизости от Шарлот-стрит. Я не знаю, сколько лет было Зунделевичу, — он всегда деликатно обходил этот вопрос, — но, во всяком случае, немало… Несомненно, за 60 лет, а может быть, и все 70. Я не знаю также, каково было мировоззрение Зунделевича в молодости, но в дни моего знакомства с ним он был одним из «беспартийных левых» и являлся вполне законченным воплощением какого-то «потустороннего» оппортунизма. И это сказывалось как в больших, так и в малых вещах.
Когда мы беседовали с Зунделевичем о русских делах, я никак не мог понять его отношения к существовавшим тогда партиям и течениям. Для него все они — большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, анархисты — были совершенно равноценны. Все они, по его мнению, являлись необходимыми составными элементами революционного движения, из компромисса между которыми должен сложиться новый порядок в России. Поэтому Зунделевич относился с усмешкой превосходства к тем политическим и идеологическим боям, которые тогда разыгрывались между социал-демократами и социалистами-революционерами, между большевиками и меньшевиками. А когда мы беседовали с Зунделевичем об английских делах, которые он знал хорошо и о которых я узнавал от него немало интересного, передо мной оказывался типичный лейборист, да к тому же еще не очень левого толка. Всеми своими мыслями, чувствами, рассуждениями Зунделевич как бы хотел сказать:
— К чему излишние волнения и нетерпения? Жизнь идет своим железным шагом. Ускорить его нельзя. Надо ждать и надеяться на лучшее, а пока давайте делать свое повседневное будничное дело.
Таков был Зунделевич в больших вещах. А в маленьких…
Однажды я застал его с повязкой на щеке. Оказалось, у Зунделевича сильно болели зубы. Я сразу же порекомендовал ему пойти к знакомому зубному врачу, но старик ответил:
— К чему? Природа — лучшая целительница. Она сама себе помогает. Надо и сейчас подождать, пока она сделает свое дело.
Как я ни убеждал Зунделевича, ничего не вышло: к дантисту он так и не пошел. Недели через две зубная боль в конце концов прекратилась. Встретив меня в Коммунистическом клубе, Зунделевич с торжеством воскликнул: