Во всяком случае, к 1856 году Польша оставалась той же Польшей, со всеми историческими фантазиями, со всем своим легкомыслием, с обычным преобладанием элементов беспорядка над элементами устойчивого развития.
Новое царствование сразу и без малейших оснований возбудило в Царстве самые преувеличенные ожидания. Когда Государь посетил Варшаву в мае 1856 года, Его приняли восторженно, потому лишь что ожидали от Него каких-то особых льгот, введения Органического статута или чего-либо подобного...
Нельзя по этому случаю не отметить факта, резко отделяющего «петербургскую» политику от исторического гения русских Государей. Подобно тому, как император Николай I явился «первоначальником» русского дела в Западном крае, император Александр II первый выставил истинно русскую программу в Варшаве.
Как ни был тронут Государь выражавшимся ему чувством преданности, однако именно в это время он заявил Царству программу политики, в высшей степени благосклонной, но в то же время глубоко проникнутой исторической идеей русско-польских отношений. Речь 11 мая 1856 года останется навсегда документом, показывающим, как
высоко стоял лично Император Александр II над своими помощниками. Ничего столь ясного не формировал до него никто из русских людей, не говоря уже о поляках. В самом деле, программа, начертанная Государем, давала полякам забвение прошлого, обеспечивала им заботу Государя о благе их наравне с русскими, но в то же время требовала отказа поляков от мечтаний («point des reveries»137) и указывала им не только государственное единение, но полное слияние с остальными народами Империи.
К сожалению, голос русского Государя прозвучал в 1856 году как глас вопиющего в пустыне Российской империи. Ни поляки, ни русские исполнители предначертаний Государя не оказались способны их понять.
Поляки только и жили мечтами о прошлом, о Польше от моря до моря, о своей обособленности и автономии. Русские же государственные люди не имели просто никакой идеи в отношении польской политики.
При Паскевиче такой идеей было внешнее спокойствие и беспрекословное повиновение. Но забвение прошлого, объявленное Государем, и общий либеральный дух, охвативший Петербург, естественно упраздняли политику Паскевича. Что же новый наместник и вечно колеблющийся князь М. Д. Горчаков привносил вместо упраздняемых «ежовых рукавиц» прошлого? В идейном смысле совершенно ничего. «Царство Польское» в Российской империи было сплошным «вопросом». Князь же Горчаков начал просто «править», «вести дела», как будто вокруг него не было ровно никаких «вопросов». Эти «дела» велись благодушно, снисходительно, с теми неистощимыми поблажками, которыми «петербургская политика» проникается каждый раз, когда снимает ежовые рукавицы. Поляки получили амнистию. Им разрешено было печатать в Варшаве Мицкевича, до тех пор находившегося под строгим запретом. Им разрешили говорить о их нуждах, им разрешили кажущиеся невинными организации, как знаменитое Земледельческое общество. Администрация благодушно и равнодушно смотрела на появляющиеся выходки оппозиционного и «польскопатриотического» характера. Полиция стала приходить постепенно в полный упадок и никому ни в чем не мешала.
Какую идею все это несло в себе?
Никакой. Это было «примирение», не разбирающее с чем оно мирится, одинаково благодушное к друзьям и врагам...
Поставленная Государем программа не только «слияния», но даже «единения» была немедленно забыта. Не вспоминали о ней ни поляки, ни русские. Поляки начали понемножку предъявлять свои желания, русские - понемножку исполнять их.
Но все это сразу отклонилось от идеи единения и слияния к совершенно противоположным требованиям обособленности в языке, управлении, учреждениях в смысле национально-польской автономии.
3
Если бы варшавская (она же и петербургская) политика с 1856 по 1863 годы имела хотя какую-нибудь идею, то есть знала, куда она хочет идти, - она без труда заметила бы, что из данного положения без осмысленного противодействия ему нет другого исхода, кроме революции. Но политика наша «своих» идей не имела, а потому просто плыла по течению, создаваемому тем, кто имел свою идею, то есть полякам. Вся наша политика сводилась к тому лишь, чтобы как-нибудь оттянуть удовлетворение желаний поляков. Удовлетворить их в возможно вредной для России степени и, наконец, - кротостью, мягкостью, уступками предотвращать недовольство и раздражение поляков. Все это, как легко было бы и предвидеть, давало прямо противоположные результаты.