- Напрасно вы торопились ко мне в Петербург, - обрезал Муравьев, - тогда как я сам тороплюсь в Вильну. В теперешнее время каждому из нас следует быть на своем посту, и я прошу вас сейчас же ехать к месту вашего служения.
Но Домейко не поехал, прикинулся больным и только через несколько недель по прибытии в Вильну Муравьева явился к начальнику края.
Еще характернее расправа Муравьева с известным бискупом Красинским, самым опасным, неуловимым устроителем и поборником мятежа. В понятии тогдашних польских интеллигентов всякий москаль был набитый дурак с дикими, животными инстинктами, которого можно подкупить стаканом водки или рублем, а если он высокопоставлен, то льстивым словом и вкрадчивым обхождением. Когда при первом же свидании Муравьев строго спросил бискупа: как он думает о мятежных поступках и о пропаганде польского духовенства, Красинский отвечал уклончиво, что ни о каких дурных поступках ксендзов ему неизвестно, и начал тонко подсмеиваться над повстаньем, рисуя его в карикатурном виде и представляя смуту чем-то смешным, не стоящим внимания; при этом он выражал удивление, что столь могущественное, самодержавное правительство русское может опасаться чисто ребяческой вспышки, которая скоро кончится травлею зайцев львами. Бискуп смиренно опускал глаза и говорил сладеньким голоском, с насмешливою улыбочкою. Муравьев не спускал с него глаз, не улыбался и вдруг перебил Красинского очень крутым возражением:
- Насчет того, что эта вооруженная сволочь нам не опасна, я согласен с вашим преосвященством, но не могу согласиться с тем, что все это смешно. Ксендзы открыто возмущают народ в Божьих храмах, благословляют измену, освящают резню. Двое ксендзов148 лично предводительствуют шайками, и я прошу ваше преосвященство объяснить мне, какие приняты меры, чтобы положить конец этим бесчинствам.
Красинский перестал улыбаться и опять-таки уклончиво ответил, что карательная власть его ограничена каноническим правом, но что он был бы благодарен, если бы начальник края почтил его «предварительным сношением по каждому случаю проступка духовного лица Виленской епархии». Тогда Муравьев заговорил напрямик и объявил прелату, что, кроме прав, он имеет и обязанности, и что при первом же повторении мятежных действий со стороны духовенства ответственность падет прежде всего на высших иерархов, невзирая на их высокий сан и высокое положение. Красинский вскоре убедился, что у нового начальника края слово вяжется с делом. Муравьев велел расстрелять двух ксендзов-пропагандистов Ишору и Земацкого без предварительного снятия с них сана. Этот неслыханно грозный пример так перепугал Красинского, что он сказался больным, слег в постель и послал Муравьеву прошение об увольнении его на Друскеникские воды для лечения. Муравьев согласился, но на железной дороге бискупа ожидал жандармский офицер с инструкциями, и вместо Друскеник Красинский совершенно неожиданно был сослан в Вятку.
Я приехал в Вильну через два месяца после Муравьева, когда первые шаги его на многотрудном поприще были у всех в свежей памяти и у всех на языке. Помянутая казнь двух ксендзов состоялась незадолго до моего прибытия. О ней шла молва по всей Литве, потому что это был пример потрясающий, громовой! Чтобы понять его значение, стоит припомнить, что исповедь и проповедь были страшными орудиями в руках польского духовенства. На кафедру всходил, например, древний, седой как лунь старик и начинал говорить слабым, глухим, как будто загробным голосом, но с увлечением, красноречиво, убедительно. Он сам плакал и заставлял плакать всех прихожан. На другой день являлся перед ними молодой, красивый ксендз и проповедовал пламенно, порывисто, с фанатичным жаром якобинского клубиста. Он увлекал, очаровывали. и доводил слушателей до патриотического исступления. Все эти пропагандисты, старые и молодые, по целым годам, каждый день и час, говорили на одну и ту же тему: «Отечество в цепях! Спасайте, возродите его, не щадя имущества, свободы, живота!». Воплощение пропаганды такого рода представляли, в лицах, ксендзы Ишора и Земацкий, осужденные за то, что явно проповедовали мятеж в костелах, освящали оружие и благословляли повстанцев на резню. Ишора был восьмидесятилетний старик, седой как лунь, а Земацкий - высокий, красивый ксендз с голубыми глазами, в которых блестело вдохновение. Я слышал, что их не везли на казнь на позорной колеснице, а вели пешком. Старый и дряхлый Ишора совсем расслаб; на него нашел столбняк, и он двигался, лучше сказать, его вели в полусознательном состоянии. Когда осужденных привязывали к столбу, Ишора совершенно потерял сознание, так что переход в вечность был для него нечувствителен. Земацкий, напротив, умер мужественно; он все время шел твердым шагом, не смотрел ни на кого, а только на небо, и до последней минуты то тихо, то громко молился.