Этот замысел, к счастью, не состоялся.
В Петербурге же Муравьев узнал, что Жонд обещал значительную сумму его убийце. Говорят, будто Михаил Николаевич ответил на эту новость: «дайте мне только приехать на место и начать с ними расправляться, тогда они предложат в десять раз больше за мою голову!». В Вильне же он так обставился, что во дворец генерал-губернатора не могла пробраться ни одна подозрительная личность. Дворцовый сад, где начальник края часто гулял, был окружен высокою стеною и цепью часовых.
Кажется, за все управление Муравьева во дворце случился один только переполох, и то комический. В одно прекрасное утро Муравьев увидел в окне своего кабинета бородатую голову, большие черные глаза и руку, вооруженную чем-то длинным и острым. По звонку прибежал адъютант, но тревога кончилась комедиею: оказалось, что жид, красильщик, томимый любопытством увидеть Муравьева вблизи, осмелился спуститься на своей качалке до самого окна в недозволенное время, то есть в час докладов. Муравьев велел привести еврея к себе и, смеясь от души, спросил: «Ну что?.. Видел меня?.. Хорош я?..» Ответа не было, потому что у еврея отнялся язык; он позеленел и чуть не умер от страха, так что начальник края мог только вменить ему этот панический страх в наказание.
Можно смело сказать, что генерал-губернатор, не выходя из своего кабинета, управлял шестью губерниями, да еще как управлял! Действительно, М. Н. Муравьев почти никуда не ездил, разве к обедне, в собор, и к митрополиту, известному Иосифу Семашко. «Ездил же он в маленькой карете, причем два казака скакали вплотную к окнам, и карета неслась с такою быстротою, что подступиться не было возможности. Литовские кинжальщики, в большинстве гимназисты, аптекарские ученики и тому подобная молодежь, были слишком трусливы и неопытны до того, что даже боялись вида крови. Варшавский Жонд не мог добиться от них не только покушения на Муравьева, но даже на Домейку, махнул рукою на виленских кинжальщиков и приискал себе варшавяка Беньковского. Этот был цирюльник, не боявшийся крови, притом отчаянная голова. Ему пообещали крупный куш, выдали порядочный задаток и ловко спровадили в Вильну. На суде я видел его сам: рослый, рыжий, безусый парень, с упрямым, озлобленным выражением лица, словом истый сорви-голова. На допросы он отрывисто отвечал сквозь зубы: «так ест!» (да!) или же: «ни!» (нет!). Больше этого подсудимый ничего не говорил. Перед казнью он успел выломать из кровати кусок железа и хотел напоследок убить председателя комиссии генерала Соболевского, так что на казнь его везли в ручных кандалах с особым приспособлением, связывавшим пальцы.
На казни Беньковского и товарищей его Малевского и Чаплинского я не был, потому что меня наконец-таки послали в экспедицию. Экспедиции же мы все очень любили по той причине, что высшее начальство оставалось дома, и каждый ротный командир делался сам себе господин, а вместо скучной, однообразной службы в гарнизоне наступала служба серьезная, занимательная, имеющая цель. Наша цель, например, заключалась в поимке Вислоуха. Это опять-таки название герба, а не личности. Почти все предводители повстанцев скрывали свои фамилии под такими геральдическими псевдонимами: Сераковский-Доленго, Жвирждовский-Топор, Гейденрейх-Крук (ворон), и проч. Кто был Вислоух, осталось загадкою, по крайней мере для меня. Подобно Мацкевичу, он ускользнул из рук 2-й дивизии и еще скитался по лесам в муравьевское время, но в бой вступать не пытался, а поддерживал в народе террор, перебегая через реку Вилию из Трокского уезда в Виленский.
Его видывали в корчмах, на мызах, на фольварках; молва разносила о нем чудеса, но мы плохо им верили.
Я пошел с ротою вверх по Вилии до местечка Чабишек, где стоял в 1849 году. Какие тяжелые воспоминания возбудило сравнение прошедшего с настоящим! Панскую мызу в Чабишках я нашел пустою. Мне говорили, что Вислоух несколько раз врывался туда ночью, будил хозяина и забирал лошадей, провиант, словом все, что хотел, грозя перерубить канаты у парома и сжечь мызу до основания. Выведенный из терпения помещик Пилсудский уехал за границу, оставив имение на произвол судьбы. Я, конечно, посылал патрули и разведки во все стороны, но о Вислоухе не было и помину. Он знал, когда было время налетать и когда исчезать; словом, мои розыски привели только к арестованию нескольких забубенных шляхтичей, заведомых членов банды Вислоуха, что я удостоверю в конце, когда буду говорить о тогдашнем характере польской партизанки.