Этот дружеский привет напоминает благородную черту характера Муравьева: он никогда не забывал старых своих начальников и сослуживцев, когда либо оказавших ему поддержку в тяжелое время. Граф Клейнмихель (отец) в 1831 году был начальником штаба резервной армии графа Толстого, и М. Н. Муравьев, в те поры могилевский губернатор, причисленный к штабу армии, сносился с главнокомандующим через графа Клейнмихеля, помогавшего всеми силами способному и энергичному губернатору. И вот, через 30 лет, старший сын Клейнмихеля, преображенский офицер, делается постоянным ординарцем при генерале Муравьев157.
Еще один пример: вице-губернатором могилевским вместе с ним служил Григорий Сергеевич Лашкарев, впоследствии сенатор, имевший двух сыновей, таких же способных, как он сам. В 1863 году младший из них, Николай Григорьевич, был директором Межевого института, но по назначении Муравьева в Вильну поступил к нему на должность правителя канцелярии.
После случайной мимолетной встречи на железной дороге я уже больше не видел виленского богатыря, но, конечно, никогда не забывал его, как видно из настоящих моих воспоминаний. Да если бы я и захотел забыть графа Муравьева, то мне напомнили бы о нем необузданная, изуверная брань врагов русского подвижника и громкие, благодарные воспоминания друзей его. Как все необыкновенные люди, он имел и тех и других. Его друзья считаются миллионами. Это православное крестьянство и духовенство Западного края, которых он спас от работы польской. Но крестьянин или сельский священник не вращается в высших сферах, не ораторствует в публичных местах, не пишет в газетах. Враги же Муравьева, сравнительно немногочисленные, то есть поляки и полякующие русские, кричат и проклинают его устно и печатно в России и за границею, по известному иезуитскому правилу: «клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!». Польская брань, как говорится, на вороту не виснет, но каково же встретить в распространенной русской справочной книге следующую библиографическую заметку: «В обществе и истории он (М. Н. Муравьев) слывет под именем Муравьева-вешателя и вообще известен был своею кровожадностью»158. В каком это обществе, в какой истории!
Даже в Германии судят добросовестнее о великом русском человеке. Мейер в своем энциклопедическом словаре после короткого, но дельного биографического очерка М. Н. Муравьева в конце говорит: «Когда же польское восстание все более и более распространялось и захватило Литву, император назначил его (М. Н. Муравьева) генерал-губернатором в Вильну, где он действовал с такою твердостью, даже жестокостью (приказывал вешать дворян и священников), что имя его стало ненавистным во всей Европе. Но зато ему удалось подавить восстание. Император наградил его Андреевским орденом и графским титулом»159. Мейер, по крайней мере, ссылается на Лейпцигский перевод записок Муравьева, поэтому его стереотипная фраза «но зато...» имеет смысл и верное значение. Всякий просвещенный русский мог бы сказать более. Он скажет, что даже «Записки» графа Муравьева имеют большой недостаток, а именно: автор говорит, к сожалению, в общих словах об изуверстве и кровожадности повстанцев, особенно кинжальщиков и жандармов-вешателей, но не ссылается на подлинные факты и приводит всего один пример покушения Беньковского на маршалка Домейку. Эта бездоказательность легко объясняется недостатком времени для описания подробностей, а главное, отвращением автора записок от оправданий, хотя бы косвенных. Но современники, самовидцы, сослуживцы и подчиненные покойного графа Муравьева должны бы пополнить пробелы посильными свидетельствами и разъяснениями. Вышеописанные личные наблюдения дополню и я несколькими фактами вполне достоверными. Прежде всего отмечу два примера проницательности Муравьева, доходившей до прозорливости древних мудрецов.
Генерал-губернатор получает однажды подробные сведения о складе оружия, спрятанного в усадьбе польского помещика графа Т..а. Граф Муравьев приказывает сделать обыск и расследовать дело одному из своих чиновников для поручений, человеку хорошей фамилии, отлично образованному и безукоризненно честному. Он едет к польскому графу и находит в нем истого джентльмена, умного, благовоспитанного, а главное - сердечного простодушного человека. Думал, думал следователь и решился поступить по правилу: «noblesse oblige»160. Он не обинуясь и откровенно объявил о цели своего поручения и прямо, как водится между порядочными людьми, просил графа выдать ему оружие или же дать честное слово, что он невиновен. Пан Т..., казалось, с такою же искренностью и также прямодушно протягивает гостю руку и дает честное слово, что никакого оружия у него не спрятано и что все это одна клевета.