— Как того, как его… Я пошутил с вами…
— Так не шутят, Михаил Яковлевич.
Оказалось, что Алексеев хотел только постращать нас петербургской труппой, которую вовсе и не приглашал и которой вовсе и не существовало в столице, так как в Петербурге в то время не существовало никаких частных сцен, от которых можно бы было позаимствовать актеров. Своею горькою шуткой он полагал возбудить в нас большее почитание к его персоне и, главное, рассчитывал на нашу добровольную скидку той прибавки к жалованью, которую полгода тому назад нам пообещал. Разумеется, совершить мировую было уже поздно, так как Кокорев в своем вологодском доме приступил к работе, и с Алексеевым, по его собственной вине, мы разошлись окончательно. Он оказался в критическом положении: театр готов, а труппы нет. И пришлось ему набирать кое-каких захудалых актеров, свободных от ангажемента по причине своей негодности. Само собой понятно, что дела его пошли плохо и расчетливый антрепренер понес крупные убытки.
В Вологде нас встретил радушный прием. Жители с нетерпением ожидали открытия театра, который вышел очень вместительным и крайне симпатичным.
Оркестр мы привезли из Ярославля с собой. Он состоял из дворовых людей помещика Брянчанинова, который отпустил его с нами безвозмездно но просьбе того же Кокорева, принимавшего в нас такое деятельное участие.
На первом спектакле присутствовала вся вологодская знать, во главе с губернатором. Успех наш с каждым днем рос более и более; сборы были прекрасные. На долю каждого из нас выпадала солидная сумма, так как арендной платы за помещение мы не платили, оркестру тоже, даже плотники были от Кокорева даровые. Разумеется, при таких условиях нам жилось хорошо и мы никогда не ушли бы из этого хлебного уголка, если бы наша труппа не распалась, благодаря вмешательству флигель-адъютанта Барановского, пожелавшего облагодетельствовать некоторых из членов нашего общества, определением их на казенную петербургскую сцену. Этот Барановский, впоследствии Ярославский губернатор, был командирован в Вологду для рекрутского набора. В Вологде он жил довольно продолжительное время и, как большой любитель театра, посещал все наши спектакли. Некоторые из исполнителей ему нравились, и он пообещал пристроить их на столичную сцену. И действительно, по отъезде в Петербург Барановского, в начале великого поста, дирекция Императорских театров выписала от меня Дмитриева, Башкирова, Константина Громова[1] и других, фамилии которых за давностью я забыл совершенно. Потеряв даровитых товарищей, мы были принуждены и сами разойтись в разные стороны, хотя в нашей оставшейся группе и были такие безусловно талантливые личности, как Яков Андреевич Романовский, отец известной в настоящее время провинциальной драматической артистки А.Я. Романовской, и Александр Иванович Красовский, автор популярной комедии «Жених из ножевой линии».
Впоследствии, театр Кокорева обращен был снова в жилое здание, а в городе построен настоящий, в котором мне привелось в разное время антрепренерствовать два раза.
После Вологды я держал театры: казанский, вятский, костромской и снова Ярославский. Последние два даже одновременно. Антреприза Ярославского театра далась мне в руки совершенно случайно, я не искал ее, она сама навязалась. Эпизод этот интересен по характерной обрисовке того времени, дающий понятия о простоте нравов отживших людей.
Дело было так:
На первой неделе великого поста, проездом из Костромы в Москву, остановился я на один день в Ярославле, в гостинице «Лондон». Выхожу в общий зал и вижу сидящих за одним столом трех старых знакомых: актера Ивана Ивановича Лаврова, Ярославского помещика Ваксмана и бывшего антрепренера Бориса Соловьева. По происходившему между ними спору, я заключил, что это претенденты на аренду местного театра.
— Все 600 душ заложу, а не уступлю театра! — кричит Ваксман.
— Моя мошна потолще всякой! — заявляет Лавров, доставая из-под полы холщевый мешок с металлическими деньгами и побрякивая ими.
— А я тоже очень богат! — вставляет Соловьев.
Заметив мое появление, они чуть не в один голос произнесли:
— А! И ты пожаловал сюда! Напрасно только, — не дадим тебе театра… Рылом не вышел! На сегодняшние торги и не подступайся!
— Зачем он мне?! — постарался я их успокоить. — У меня есть свой, костромской…
— Ладно, рассказывай… Нашел тоже дураков! Так тебе и поверили! Лучше отъезжай по добру, по здорову.
Задорный их тон меня и удивил, и рассердил. Я отошел от них, а они быстро собрались и вышли из гостиницы. Я пошел за ними без предвзятого намерения вступать с ними в борьбу, а просто посмотрел, что это будет за шумный торг. Являемся в сиротский суд. Городской голова Соболев, поджидавший их, сейчас же приступает к делу.
— Театр этот ходил в прошлом году за 1,500 рублей, — сказал он. — Кто теперь предложит больше?
Претенденты молчат. Соболев предлагает снова тот же вопрос, опять молчание. Разочарованный в своем предположении услыхать необыкновенно горячий торг и даже рассерженный этим обстоятельством, я накинул пятьдесят рублей. Признаюсь, у меня было злостное намерение подлить масла в огонь, но, увы! мое поползновение оказалось тщетным.
Видимо, сам Соболев дивился такой решительной уступке со стороны Ваксмана, Лаврова и Соловьева.
— Иванов дает 1550, произнес он, — а вы, господа?
— Ведь переторжка будет? — спросил кто-то из них.
— Да, после завтра.
— Ну, мы тогда потолкуем! — многозначительно проговорил Ваксман и вместе с своими приятелями покинул залу присутствия. Вся эта процедура меня задела за живое, и я задумал во что бы то ни стало завладеть театром. Своими манерами, тоном, они возбудили во мне непреодолимое желание восторжествовать над ними. Для этого пришлось действовать окольными путями. Отправляюсь к секретарю сиротского суда и без церемонии завожу с ним откровенный разговор:
— Можно ли, спрашиваю, сделаться арендатором театра без переторжки?
— Нельзя, — отвечает.
— Ну, а если, говорю, — я предложу вам за совет сто рублей.
— Подумаю!
— А много ли времени нужно вам на размышление?
— Немного: деньги в стол, совет на стол.
— А верно ли будет?
— Ручаюсь!
Я, разумеется, вручил ему обещанное и спросил:
— Каким же образом мы это сделаем?
— Приходите сегодня ко мне, на квартиру, в восемь часов вечера — все дело покончим.
Являюсь к нему в назначенное время и застаю у него собственницу театра, вдову М. Я. Алексеева, опекуншу своей дочери. Секретарь указал нам на один пункт контракта покойного Алексеева с городом, в котором говорилось, что владелец театра может по желанию отдать в аренду свое здание или оставить его за собой, т.е. быть лично антрепренером, при чем если он оставляет за собой, то об этом просто делается заявление в сиротский суд, а если отдает в аренду, то таковая должна состояться непременно при посредстве городского управления с публичных торгов. Этот пункт секретарь ловко развил в намек такого хитрого рода: Алексеева может оставить театр на свое имя, быть его фиктивной антрепренершей, а на самом деле отдать его по домашнему договору мне, мнимому сотоварищу. Наведенные на мысль, мы повели в этом тоне разговор. Алексеева оказалась сговорчивой и охотно согласилась на 1500 рублевую арендную плату и половину чистой прибыли. Призвали тотчас же маклера (в то время так называли нотариусов) и заключили условие, в котором, между прочим, было выговорено, что она, Алексеева, не будет вмешиваться ни в режиссерские, ни в хозяйственные дела, а кассир при театре будет от нее.
Долгое время она искала верного человека, которому было бы можно довериться и, наконец, обрела такового в лице виолончелиста театрального оркестра, Василия Андреевича Смирнова, служившего еще у ее покойного мужа и, по-видимому, очень благонадежного.
1
Женатого впоследствии на актрисе Бормотовой, известной Петербургу под фамилией Громовой. Она прослужила на сцене Александринского театра около полувека и умерла не так давно в преклонных летах.