С 13 января рабочие стали вступать на работу, и в течение ближайших дней забастовка сразу пошла на убыль и прекратилась, но в других городах полоса забастовок и террористических актов еще продолжалась. В промежуток времени с 12 по 20 января беспорядки были во всех городах Финляндии, Гельсингфорсе, где был убит прокурор Сената Ионсон, в Риге, в Варшаве, в Одессе, где был ранен полицеймейстер Головин.
В Москве события 9 января тоже отразились на спокойствии рабочих, и на фабриках и заводах начались забастовки, а кое-где и беспорядки. Опасаясь, чтобы не возникли серьезные беспорядки, и видя, что вся гражданская власть в Москве находится в руках безвольного Руднева, человека честнейшего, но совершенно растерявшегося, я решил вмешаться не в свое дело и, пользуясь своим влиянием среди рабочих — посетителей народных домов, столовых и чайных Московского столичного попечительства о народной трезвости 5, должность председателя коего за отсутствием генерала от инфантерии Пеймерна я исполнял, я предложил исправляющему должность градоначальника свою помощь, если бы он таковую нашел полезной для успокоения рабочих. Он отнесся к моему предложению весьма сочувственно, поблагодарил и сказал, что, по его мнению, воззвание к рабочим г. Москвы от такого нейтрального органа, как Московский комитет попечительства о народной трезвости, может иметь отрезвляющее значение.
Заручившись его согласием, я экстренно созвал Комитет и предложил издать воззвание к рабочим. После сильных дебатов постановлено было согласиться на мое предложение, поручить составить текст воззвания и по отпечатании его в сотнях тысяч экземпляров передать градоначальнику для расклейки и распространения на фабриках и заводах. Составив текст воззвания, я отправился к А. Г. Булыгину, проживавшему тогда в Москве, и мнением коего я очень дорожил. Он вполне одобрил как самую мысль о воззвании, так и само воззвание, внеся только несколько очень ценных поправок. Получив одобрение А. Г. Булыгина, я прошел к великому князю и доложил ему обо всем этом, показав ему текст, так как не хотел ничего предпринимать без его ведома. Великий князь, к моему огорчению, весьма несочувственно отнесся к моей идее, находя, что это не дело Попечительства, что я слишком много на себя беру. Как я ни убеждал великого князя, что конечно это так, но когда Москва находится без власти, то кто-нибудь должен же выступить на помощь со здоровым предложением — великий князь как будто немного сдался, оставив у себя проект воззвания. А так как на следующий день великий князь мне ничего не сказал, то я, считая вопрос исчерпанным, передал воззвание в типографию и оттуда исправляющему должность градоначальника, так что 14 января оно уже было расклеено по всему городу. […]
Когда воззвание было отпечатано и расклеено и великий князь узнал об этом, то остался очень недоволен, так как хотел еще о нем поговорить со мной в присутствии А. Г. Булыгина. Его высочество мне не высказал этого прямо, но по тону, с каким он говорил со мной, и по лицу его я понял, что поступил не совсем корректно, и меня мучило, что я возбудил его недовольство в такое время, когда я знал, сколько он переживает тяжелого. Через некоторое время, когда я увидел, что недовольство мною у великого князя проходит, я сам заговорил с ним о воззвании, извинившись, что тогда так поспешил, но боялся, как бы воззвание не явилось запоздавшим. Инцидент был исчерпан.
Воззвание Комитета и мысль об его распространении были одобрены Министерством финансов и С. Ю. Витте, что дало мне большое удовлетворение. Итак, все власти отнеслись к почину Московского столичного попечительства, направленному к успокоению рабочих, сочувственно, и только один великий князь был против, находя, что такого рода обращение не от правительства, а от учреждения, имеющего скорее частный характер, компрометирует и умаляет власть. Но что же было делать, когда власти-то в Москве и не было.
Вскоре после этого брожение в Москве улеглось, и через несколько дней все фабрики и заводы работали полностью. Конечно, я далек от мысли приписать это обращению к рабочим со стороны Попечительства, но во всяком случае оно не подлило масла в огонь, а, быть может, на некоторую часть рабочих и подействовало отрезвляюще.
Назначение Трепова с почти диктаторскими полномочиями, естественно, вызвало увольнение министра внутренних дел князя Святополк-Мирского, и 18 января на его место назначен был А. Г. Булыгин, бывший московский губернатор и помощник московского генерал-губернатора — человек безукоризненно честный, государственного ума, правдивый до мозга костей, уравновешенный и благороднейший. Рассказывают, что, будучи впоследствии главноуправляющим Собственною его величества канцелярией по учреждениям императрицы Марии 6, после всеподданнейшего своего доклада Государю в 11 часов вечера, когда Государь, прощаясь с ним, сказал: "Я надеюсь, Александр Григорьевич, что вы мною довольны, ведь я все ваши представления утвердил", Булыгин ответил: "Я очень тронут вниманием вашего величества, а главное, я спокоен, что после меня сегодня никто уже не будет иметь доклад у вашего величества". Государь улыбнулся, но ничего не ответил.
Товарищем к А. Г. Булыгину, с особыми правами и с оставлением в должности петербургского генерал-губернатора, назначен был Трепов. Несомненно, что назначение это состоялось не по желанию А. Г. Булыгина, которому в силу необходимости пришлось только этому подчиниться. Думаю, что немало неприятных минут приходилось переживать Булыгину, когда его товарищ Трепов самостоятельно делал распоряжения, казавшиеся ему самому блестящими, но далеко не полезные на деле.
15 января уволен был добрейший петроградский градоначальник генерал-адъютант Фуллон, и на его место назначен генерал-майор Дедюлин, не имевший никакого значения, так как исполнял только указания Трепова.
16 января приехал в Москву новый градоначальник генерал-майор Волков, но никаких новшеств или перемен по улучшению службы полиции не внес. Единственно, все заметили, что он стал ездить по Москве не в мундире, а в сюртуке, как простой обыватель, и выезд с пристяжной заменил выездом в дышло7, что было очень непривычно глазу московского обывателя. За время своего градоначальства он ничем себя не проявил, и подчиненные так и не узнали его требований. Его назначение в Москву в такое время было каким-то недоразумением.
22 января состоялось в Москве чрезвычайное дворянское собрание 8. Брожение, царившее повсюду, не могло не отразиться и на общественных кругах. Дворянское собрание прошло с огромным оживлением, так как еще до собрания были составлены две записки противоположного характера и содержания. Одна записка была составлена группой дворян во главе с А. Д. Самариным и высказывалась за необходимость твердой власти и незыблемость принципов самодержавия, другая была составлена группой дворян во главе с князем С. Н. Трубецким, отражая на себе настроение либеральных кругов, высказывалась за необходимые реформы в конституционном духе. Мысли этих двух записок были положены в основу двух адресов, которые и были прочитаны на дворянском собрании — адрес первой группы был прочитан А. Д. Самариным, второй группы — князем П. Д. Долгоруковым. После оживленных дебатов баллотировали оба адреса. Большинством голосов прошел адрес группы Самарина, который и был послан Государю императору.
В Николаевском дворце тем временем жизнь постепенно налаживалась, и времяпрепровождение у их высочеств ничем не отличалось от жизни в генерал-губернаторском доме. Утром были обычные приемы и доклады до завтрака, в час завтракали, после чего великий князь выезжал в город, возвращаясь домой к дневному чаю к 4–5 часам, занимался затем у себя до обеда, в 8 часов обедали. За обедом часто бывали гости, после чего одни играли в карты, другие читали или работали что-нибудь. Если же гостей не было, то великий князь уходил к себе и возвращался к чаю к 10 с половиной — и часам, расходились около 12-ти. К завтраку и обеду раз навсегда были приглашены все лица свиты, проживавшие в Николаевском дворце, и генерал Степанов, состоявший при великом князе. Я лично редко завтракал, только в дни дежурств, так как в это время всегда работал в канцелярии Попечительства о народной трезвости.