Ученые лекторы не понимали того, что их слушатели – это те же простецы, с великой верой и великой жаждой добра, только пышно и нарядно одетые, что им нужна не философия, а самое простое дело любви к ближнему, что они хорошо знают о подавляющем их совесть горе и страданиях ближних и мучатся сознанием неумения придти им на помощь, что им нужно дать маленькое, но конкретное, определенное дело, т.е. именно то, что давал своим прихожанам прелат Буткевич, о котором я говорил в 53-й главе, и что могло бы утолить страдания их духа и дать нравственное удовлетворение.
И сколько раз я порывался взойти на кафедру и громко крикнуть о том, что открыло бы глаза и лекторам и слушателям, но всякий раз меня удерживало сознание, что не подобает мирянам выступать с проповедями, да еще в присутствии иерархов Церкви, нескромно выступать в роли учителя христианской жизни, стыдно говорить об азбучных истинах, каким бы великим откровением они ни казались этой блестящей аудитории искателей Бога.
Я видел пред собою людей с тонко развитыми нравственными понятиями, с возвышенными стремлениями и горячими порывами, людей, ищущих выхода этим высоким движениям души и не знавшим, где найти его. Я знал, что их не нужно было учить вере, ибо они ее имели, не нужно было разогревать сердце, ибо оно уже пылало любовью к ближнему, не нужно было кричать об окружающем зле, что они знали об этом, тем меньше были нужны абстрактные рассуждения на религиозно-философские темы, а нужно было только показать им картины действительности, показать то, что они знали и слышали, но чего они не видели, еще лучше повести их туда, где царствовали порок и преступления и побеждала злоба, где несчастные жертвы этой стихии, точно отгороженные высокой стеной от всего прочего мира, тщетно взывали о помощи и куда никто не заглядывал, куда не проникали ни свет, ни жалость и сострадание, а царила вечная тьма...
Кругом было столько видимого горя и еще больше горя невысказанного, живущего в недрах чуткой души, боявшейся выносить его наружу, а наряду с этим столько душ, жаждавших подвига и способных на самопожертвование, а между тем обе стороны одинаково страдали, не находили друг друга, и действительность стояла на одном месте и не двигалась в сторону правды и добра.
И предо мною воскресали картины той ужасной действительности, какие я сам видел и какие показывала мне моя бабушка, дивная старица 92-х лет, у которой я жил одно время в Петербурге, мой друг и мудрый учитель жизни.
"Сегодня Рождественский сочельник, день Вашего Ангела и рождения, – сказала мне однажды бабушка, обращавшаяся, по старинному обычаю, на "вы" и к своим внукам, – чем же Вы намерены ознаменовать Ваш день?!"
И, не дожидаясь моего ответа, бабушка продолжала: "Теперь принято устраивать обеды, пить шампанское, подносить подарки, а в старину было не так. В мое время во дни имянин или рождения старались творить сугубое добро и отваживались даже на подвиги во имя своего святого... Возьмите "Новое Время", там на последней странице печатаются в этот день адреса тех несчастных, которым нужно помочь, выберите себе кого-либо, найдите их и помогите им, вот и дело сделаете доброе и сами радость получите..."