Читаю дальше, но уже темнеет, а я боюсь встать и перестать читать. Я уже знаю наизусть, мне не нужен свет, но надо бы встать и поискать чего-нибудь из еды. Но нельзя оставить самое нужное сейчас дело. Читаю все громче и громче.
Вот и взрослые приходят, смотрят на меня с тетрадью.
– Отправили на пересуд. Слава Богу!
И так было несколько раз. Спасла отца с Божьей помощью его аккуратность в бухгалтерских делах. Но в паспорте появился штамп, что он был под следствием. Не смотря на то, что его выпустили месяцев через восемь и даже выплатили компенсацию за это время, он не мог уже работать по специальности. Все. Вот уж непонятный закон.
Да, наш тато сильно изменился. Чувствовал свою вину, хотя и был невиновен? Потому что невольно оставил семью без хлаба-соли? Раньше он так заразительно смеялся, никто из детей почему-то не унаследовал эту прекрасную манеру, У нас, несмотря на нищету, любили посмеяться, но не умели по-отцовски. От него мы слышали постоянно: главное в жизни – не унывать. Уныние – тяжкий грех. Нельзя никого осуждать. Недаром, тато часто вспоминал, что по Закону Божьему у него в реальном училище были всегда пятерки. Вот и все сведения об его учебе. И не открыл тайну, почему его выучил помещик вместе со своими детьми…
Мои дети не унывают, хотя бы, не показывают свое уныние. А уж никого не осуждают, это точно. А я нытик. И за детей боюсь и сама паникую при новых, не обжитых еще, болезнях. А поболтать… Сколько каюсь, но повторяю этот грех. А тато ни разу не нарушил эти заповеди. Потому и прожил 100 лет.
Мама покачивала головой:
– Научился в тюрьме, вот беда… И чего ты на кур матюкаешься, чем они тебе не угодили?
Теперь он опасался сделать детям замечания. Нет, он и раньше этого не делал, не помню такого, а теперь вообще уходил от разговоров, боялся повзрослевших детей? Даже когда еды стало вдоволь, он по привычке стеснялся есть. На пол-литровую кружку чая одна чайная ложечка сахара! Время от времени кто-нибудь недоумевал: этого же мало! Люда с Эммой спокойно, а мы с Галькой кричали, но ничего не помогало. Вот еще одно правило в действии: мало ешь – больше проживешь.
…Ждешь, целую неделю кино в колонии, а неделя так долго тянется! А потом кто-то скажет ликующе:
– Привезли кино!
«Сказание о земле сибирской» мы уже видели семь раз, сегодня будет восьмой, если пустят.… Но это такое чудо! Как я их всех люблю, таких прекрасных артистов! И тот концертный зал, где пела Ладынина и волновалась, потому что пришел с войны Кадочников. Какой волшебной красоты зал! А столовая где-то в Сибири, где запевали Кадочников и Васильева, а им так здорово подпевали все за столами. И все умели хорошо петь… Всё мы там любили. И зимовку, где сочинял свою музыку Кадочников. А вышка, на которой стояли счастливые артисты и несколько раз кричали друг другу: – Андрей! – Наташа! Вот, они любили друг друга, но не обнимались, значит, так надо…
Летом было проще попасть в кино. Около колонского клуба рядком стояли скамейки для мальчишек, перед ними натягивали экран, а чуть дальше скамеек стоял киноаппарат. Внизу стопкой лежали «части», в плоских круглых железных коробках – киноленты, чем больше, тем лучше. Мы, сельские, ждали за забором, когда все успокоятся и вахтеры потеряют бдительность при первых звуках бодрой музыки киножурнала. Тогда мы лезли в дыру в саманном заборе, зачем-то пригибались, а как же, чтоб нас не было видно, бежали через футбольное поле и плюхались в пыльную траву прямо около киноаппарата. И не мешал нам близкий его стрекот, и не мешала пухлая пыль, которую мы усаживались. Все это мелочи покрывались радостью от прекрасной жизни на экране. Мы смотрели кино!
Но зимой посмотреть кино в колонии было намного сложнее, но возможно. Перебравшись через размокшую от зимней слякоти дыру в том же заборе, подходили к заветному входу в клуб, тихонько постукивали, царапали дверь, пока какой-нибудь добросердечный вахтер не приоткрывал дверь и шипел:
– Быстро, быстро, шантрапа!
Проскакивали гуськом в темноту, пока меняли части, вжимались в стены, вроде, как теперь нас не видно и успевали перевести дух, пока снова мирно не застрекочет аппарат. Из отверстия в стене высветится луч, и глаза впивались в экран.
… Вот в такие мрачные зимние вечера надо было сначала выклянчить у мамы разрешение пойти в кино.
– В такую грязюку! Сиди дома!
Ноешь, ноешь, пока мама не рассердится:
– Иди куда хочешь, тебе же хуже…
– Да обуй батькови сапоги, а то из грязи не вытащишь свои ботинки!
Да что мне об этом говорить, я и сама уже предусмотрительно залезла в резиновые отцовские сапожища. Чтобы лишний раз не сердить маму.