Мои ноги не достают до педалей, но я занят другим — выдерживаю паузу, якобы для сосредоточения. И — начинаю играть. Когда же я возвращаюсь в комнату ожидания, там уже ждет Александра Ивановна. Она привлекает меня к своей широкой груди и целует куда-то между носом и ухом. А затем, взяв за руку, уводит в фойе, где, обязательно нахмурившись, скажет что-либо вроде: «А все-таки ты легато взял не так плавно, как я велела. Ну да ладно, беги домой. Скажи маме, что ты молодец».
Изо всех этих концертов мне особенно запомнился один, скрипичный. Мне было тогда лет десять, и аккомпанировал сам Вейс. Мы играли долго и согласно, как вдруг раздался хлопающий звук, и я тотчас ощутил щелчок по щеке. От неожиданности я перестал играть и увидел — сбоку, извивается на моей скрипке лопнувшая струна «ми».
Вейс, услышав, что я замолчал, тоже остановился. Он взглянул на меня и понял в чем дело. Но публика не поняла, ибо ничего не видела и не слышала. А потому, чтобы объяснить, в чем дело, я громко и невозмутимо сказал: «Ми лопнула».
А далее под хохот удалился в комнату ожидания. Чопорный Вейс укоризненно посмотрел мне вслед, потом на публику, пожал плечами, но, оценив доброжелательную реакцию зрителей, улыбнулся и тоже вышел.
Мальмберг, правда, мне ничего не сказал по поводу этого происшествия, но я видел, что он был мною недоволен. Почему? Признаться, я так до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Ну — «ми» лопнула! Но я-то тут при чем? Однако в училище эта история запомнилась, ибо после этого, при встрече со мной, многие улыбались.
16. Диккенс
Так случалось, что иногда свои занятия Мальмберг проводил не в училище, а у себя дома. Дожидаясь своей очереди, я обычно сидел у окна в гостиной и читал взятую тут же, из домашней библиотеки Анатолия Романовича, какую-либо из книг Диккенса.
Я читаю «Полное жизнеописание Дэвида Копперфилда, написанное им самим» и не слышу, как раскрывается двустворчатая коричневая высокая дверь и Мальмберг говорит мне: «Заходи», — а оттуда выходит какой-то мальчик со скрипкой под мышкой.
Я откладываю книгу, беру свою уже трехчетвертную скрипку и прохожу в соседнюю комнату. И вскоре, через некоторое время, вы можете услышать уже менее неприятные, чем раньше звуки. Мои пальцы стали сравнительно легко перебегать по грифу, мягко надавливая на струны, а смычок в более умелой руке перестал елозить. Но какой в этом смысл, если на подоконнике осталась раскрытой книга и в ней замерла горькая до слез жизнь Дэвида Копперфилда?
«Будь внимательней», — слышу я сухое замечание учителя, и мысли о книге исчезают, а перед глазами оказываются уже черные букашки шестнадцатых, восьмушек и четвертных, расположенных на линованных страницах нот.
А много лет спустя, когда я далеко не мальчиком и даже не юношей как-то взял в руки Диккенса, чтобы перечитать не помню что, то мне показалось, будто за текстом из соседней комнаты послышались робкие звуки скрипки.
Я очень любил уроки скрипки на квартире у Мальмберга, приходил всегда раньше и, раздеваясь в прихожей, интересовался, много ли там висит пальто, а заглядывая в гостиную, смотрел, есть ли кто еще из учеников. Если сидело человека два, то это означало примерно часа полтора ожидания. Полтора часа чтения Диккенса, который лежал на этажерке.
В долгие и вместе с тем незаметные часы ожидания и произошло мое знакомство с Самуэлем Пиквиком, Нико-
ласом Никльби, Мартином Чезлвитом, мистером Домби, Оливером Твистом, Дэвидом Копперфилдом и другими. Мой привет вам, джентльмены! Мой восторженный и почтительный поклон вам, мистер Чарлз Диккенс!
Интересно, а читает ли его нынешнее наше молодое поколение?
17. Первый день в школе
Пришло время идти в школу. Мне шел одиннадцатый год, и я уже давно не только читал и писал, но и владел всеми четырьмя действиями арифметики. Колония и домашние занятия не прошли даром. И вообще я знал все, что полагается для поступления в третий класс, или группу, как тогда он назывался.
Когда наступила осень, мама вручила мне ранец, облицованный тюленьей кожей, учебники, пенал, тетрадки, карандаши, ластик и ручку с пером. Следовательно, я был полностью экипирован. То есть я был оснащен внешне и подготовлен по части знаний. Но я трепетал внутренне от ожидания того момента, когда должен буду стать членом нового сообщества. Правда, перед этим была Колония, но давно, и потом там со мной были мама и брат. Что до пребывания в музыкальном училище, то оно было один на один с педагогом. С прочими же общение носило случайный характер. Да и по возрасту пестро. Так что я привык быть одиночкой. Теперь же мне предстояло попасть в группу сверстников и предстать перед учителями, для которых я стану одним из многих. Выдержу ли я это испытание? Не попаду ли в насмешливую и равнодушную среду?
Поэтому, когда мама повела меня в школу, я шел так, словно иду по незнакомому городу. Привычные улицы воспринимались по-новому, и было неясно, что это предвещает.
Но вот и школа. Большой двор, заполненный бегающими малышами и прогуливающимися старшеклассниками. А в глубине двора — широкое здание с колоннами.
Весь скукожившись от ощущения, будто я привлекаю всеобщее внимание (новичок!), пересекаю школьный двор. В вестибюле мать оставляет меня и идет к директору
школы, и я чувствую себя так, словно брошен на всеобщее обозрение. Однако, подняв глаза, убеждаюсь, что никому до меня нет никакого дела.
Появляется мама с директором. Это высокий, худощавый человек с коротко стриженными седыми волосами. Он ласково мне улыбается, и я, не осознав профессиональности этой улыбки, мгновенно воспламеняюсь к нему симпатией. Увы, совсем скоро я пойму, что преподаватели, тем более директор, ласковы с учениками лишь при родителях.
Директор подзывает одну из школьниц и велит позвать Зинаиду Ивановну. Он говорит это сухо и, как мне кажется, неодобрительно глядя на девочку. И я сразу же начинаю чувствовать к ней неприязнь, ибо не может быть, чтобы этот добрейший человек был не прав в отношении девочки. Опять, увы, я и не подозреваю, что не далее как завтра, встретившись со мной на лестнице, директор еле кивнет в ответ на мой почтительный поклон и любящий взгляд. Я еще не знаю этого, как равным образом и того, что Зинаида Ивановна, а попросту Зинаидиха, будет так непочтительно именоваться мною наряду со всеми, и это окажется вполне справедливо. Так же впоследствии я узнаю, что учительница биологии, Александра Зосимовна — не более как Коза, немка Берта Самойловна носит мужественное имя Зигфрид, а чопорный обществовед Павел Матвеевич Шендяпин — всего лишь Поша, про которого даже сложены стишки: «У Поши четыре ноги, А сзади болтается хвост, Ты трогать его не моги, А то он поставит вопрос».
Но вернемся в вестибюль и в первый день.
Появляется Зинаида Ивановна, тощая, немолодая женщина с остренькой мордочкой и узлом на затылке. Она почтительна с директором, любезна с моей матушкой и, взглянув на меня, сразу же гладит по голове. Глаза ее излучают удовольствие, и она вся расцветает, увидев такое создание, как я.
Через неделю, когда я уже как-то освоюсь в новой обстановке, она взглянет на это создание оловянными глазами и брезгливо скажет: «Выйди за дверь. В следую-
щий раз, если ты опять будешь пускать бумажных голубей, я отправлю тебя домой и вызову твоих родителей».
Так будет через неделю, но сейчас она, видимо, обворожена моим умом и воспитанностью, хотя эти качества я еще не успел проявить. Поэтому я немедленно начинаю чувствовать к ней нежность, пристрастно закрывая глаза на то жеманство, с которым она себя держит и которое, будь я постарше, сразу же сказало бы мне, что перед нами старая дева.
Зинаида Ивановна — руководительница той группы, в которую я попадаю. Она берет меня за руку и проявляет намерение оторвать от родной матери. И вот тут я чувствую, как мне близка и необходима мама, та самая мама, которой я так дерзко, невоспитанно, желчно и несправедливо отвечал, когда мы собирались и она посоветовала мне пользоваться носовым платком, а не тянуть носом.