А на двадцать первое папа Бори привез с собой его бабушку. Она испекла внукам по пряничному петуху. Причем Борин петух был цветным с огромным хвостом, а Вовин поменьше, песочного цвета, хотя тоже с красной висюлькой под клювом.
Это был второй раз, когда я видел Борю растроганным. Он боднул бабушку носом и сопел дольше обычного. Вова же был ошеломлен. Он держал своего петуха обеими руками и хотя понимал — петух съедобен, но ничего не могло заставить его даже коснуться птицы зубами.
Вова молчал. Но Боря, наверное, понял, что момент требует не только поцелуя, но достойной речи, а потому произнес ее. Она дышала искренностью и благодарностью.
— Бабушка, — просопел он, — когда я вырасту взрослым, то принесу тебе на твой день рождения большой мешок конфет. Хорошо? — И когда бабушка кивнула, добавил: — Такой, что даже не смогу сам дверь открыть.
Когда на следующий день кто-то из взрослых спросил Вову, что это было у вас вчера за торжество, он ответил:
Бовке семь стукнуво.
— А угощение было?
Не. Мне — питух с изюмой. Но я ево не ев.
— А что ел?
— Пивок. Мама спеква.
— Ну так это и есть угощение.. Вкусный пирог-то?
Ага.
— С чем пирог-то?
— С кавтошкой. — Вова подумал и поправил себя с нежной улыбкой: — С кавтосеськой.
А откуда петух?
Бабуля спеква. — И тихо, на ухо, прошептал: — Она мне есё песенье дава.
Любишь бабушку-то?
Ага.
Вова и Бова были вообще ребятами добрыми, отзывчивыми на ласку и прямыми. Боря, кроме того, еще об-
ладал решительностью настоящего мужчины. Мы в группе любили нашу Ирину Ивановну, но не решались ей в этом признаться. Однако был случай, когда Борька на уроке стукнул соседа, за что Ирванна поставила его в угол. И вот, стоя в углу, он просопел: «А я все равно люблю вас, Ирванна». На что она ответила: «Мне это очень приятно слышать, но ты там все-таки постой до конца урока».
8. О смерти
С Татьяной Александровной и ее дочками жила Мария Александровна, бабушка — мать художницы. Я не знаю, сколько ей было лет, думаю, все сто. Она если ходила, то обязательно с кем-нибудь. Больше сидела в плетеном кресле перед домом, грелась на солнышке и глядела на нас, ребят, когда мы играли неподалеку.
О чем она думала, да и думала ли о чем-то определенном? Скользила ли ее мысль по многим прожитым десятилетиям или углублялась в какой-либо эпизод?
А вспоминать, очевидно, было что. Старая титулованная дворянка, аристократка, вдова адмирала царского флота, она рано потеряла мужа. Ее дочь вышла замуж за врача-еврея, что тоже, вероятно, не прошло бесследно ни для нее, ни для патриархально еврейской семьи зятя.
Потом пришла война, революция, и вот теперь бывшая великосветская петербургская красавица пребывала в Колонии для семей медицинских работников. Сидела в кресле и глядела на детей этих работников, подперев свою сухую, как сморщенный кулачок, голову, покрытую белым кружевным платком.
Жидкая седая борода росла на ее пергаментных пятнистых щеках, острый нос, некогда тонкий, с трепещущими ноздрями, стал узловатым и загнулся книзу. Алые полные губы исчезли и вместо них — запавшая щель, обрамленная седым пухом. Нависшие кустистые брови почти скрывают слезящиеся щелочки глаз. А от подбородка вдоль шеи висит лоскут кожи. Это по той шее, которая когда-то, точеная, держала горделивую голову на сияющих обнаженных плечах.
Отношения между ею и Евгением Осиповичем, мужем дочери, были сухие, как, впрочем, и со всеми. Старушка оживала и теплела только с детьми, но и с нами была немногословна. Подзовет крючковатым пальцем, сунет конфетку и скажет: «Беги, беги», — отмахнув благодарность сухой ладошкой.
Вот об одной беседе, которую она имела со мной, причем по ее желанию, и пойдет далее речь.
А дело в том, что я в тот год почему-то стал очень бояться смерти. Как раз именно тогда, будучи от нее весьма далек, я страшился умереть настолько, что иногда долго не мог заснуть. Ложась спать, я ворочался, пораженный ужасной мыслью, что когда-нибудь умру. Я не мог примириться с тем, что исчезну, что меня совсем-совсем не будет. Я метался в постели, теребил подушку и одеяло, словно стараясь таким способом закрепиться в жизни. Дошло до того, что я почти каждую ночь переживал этот кошмар.
Мои родители были бессильны меня успокоить. И вот тут пришла на помощь та бабушка — Мария Александровна. До нее каким-то образом дошла весть о моих мучениях. И однажды, когда я играл с моими приятелями, она поманила меня к себе.
— Я слышала, ты боишься умереть? — тихо спросила она, глядя на меня исподлобья.
Я кивнул.
Ты что же, думаешь, это так просто?
Такого вопроса я не ожидал. Я привык к совсем иному разговору на эту тему. К тому, что о смерти говорили мне, как о чем-то бесконечно далеком, а потому почти необязательном. Но вот это «почти» мне и не давало покоя.
Это совсем не так просто, умереть, — задумчиво, словно сама с собой, промолвила старушка. — Это совсем не просто, а если вовремя, так и вообще редко кому удается. Ну что ты на меня так смотришь? — усмехнулась она, заметив, что я удивленно ловлю каждое ее слово.
Я молчал. Меня поразила необычная точка зрения, и, уловив, что умереть штука сложная, я, желая поверить в это, жаждал доказательств. Наконец я прошептал:
А почему непросто, бабушка?
— А потому. Видишь, сколько мне лет? А я все никак не умру.
Я хотел было спросить: «Но разве вы этого хотите?» Однако что-то меня остановило. Вроде бы я почувствовал, что так спросить неловко, а потому задал другой вопрос:
— А можно так сделать, чтобы совсем не умереть?
Нет, так сделать нельзя. Но когда ты подрастешь, тебе умереть не захочется. Так что бояться нечего.
— А вы не боитесь? — наконец решился я спросить.
Я? — и мне показалось, что старушка даже усмехнулась. — Нет. И, когда тебе будет даже меньше, чем мне, ты тоже этого бояться не станешь. А сейчас ты должен запомнить одно: пока не захочешь, не умрешь. Это я тебе обещаю. Успокоился?
Я радостно кивнул. А в глубине души твердо решил, что раз так, то никогда этого не пожелаю. И, представьте, такое решение меня действительно успокоило.
Зато у меня родилось подозрение, что у бабушки с ее настроением что-то не вполне благополучно. В мою душу закралась мысль, будто старушка не очень хочет жить. Но почему? Уж не обидел ли ее кто-нибудь? Может, то, что мы рядом играем и никогда ее не приглашаем? Вот она сидит и скучает.
Завтра же, решил я, мы это дело исправим. И я даже представил себе, как мы будем с нею играть в «расшиши» и, само собой, я стану ей подыгрывать. Скажем так — я неловко бросаю битку и всем своим видом изображаю недоумение. А выигравшая старушка, разгорячившись, станет потирать ручки и даже, может быть, хлопнет себя по коленкам. Нет, разумеется, она не будет сплевывать, как это делает Витька из старшей группы в минуты подъема, но все же, выиграв мою битку, несомненно обрадуется.
Но на следующий день пошел дождь и игр не было, да и старушка не появлялась. Прошел еще день, и какие-то хлопоты заморочили мне голову. Однако в первый же солнечный день я вспомнил про свою идею и вышел на улицу. Кресло, на котором обычно сидела старушка, уб-
рали, и когда я спросил Таню о бабушке, она сказала, что ее отвезли в город — неважно себя почувствовала. Но когда ей станет лучше, обязательно привезут.
Однако дни шли, а старушка не появлялась. И я как-то обратился к Тане: «Где же твоя бабушка?»
Таня заплакала.
Я все понял. И еще долго меня грызло, что, приди ко мне идея с играми пораньше, то, может, все удалось бы поправить.
9. «Лесной царь» и уточки
Как-то в Колонию приехал Александр Тихонович Гречанинов — известный композитор. Сейчас нетрудно восстановить, как он выглядел в действительности. Наверно, сохранились его фотографии и портреты.
Мне же он запомнился с шевелюрой, откинутой назад головой и чуть косоглазым. Так ли это было на самом деле? Пусть кто хочет опровергнет меня. Но я запомнил его таким — лохматым и косоглазым. И очень контактным, обаятельным.