А вот на вопрос Паппа о причинах проблем, возникающих у него, когда он хочет ставить некоторые наши пьесы, я убедительно ответить не мог. Честно говоря, не рискнул.
Проблема его была в том, что когда он выбирал какую-нибудь из наших опубликованных пьес, то, запросив у министерства культуры согласия на постановку (тогда существовал такой порядок), он почему-то вместо оного получал запрос, в котором его просили объяснить, почему он выбрал именно эту пьесу для постановки. И когда Папп ссылался на качество, то ему почему-то предлагали другие пьесы, которые, по мнению Минкультуры, были еще лучше. И вот Папп негодовал и жаждал объяснения, почему он вообще должен кому-то давать отчет о своих вкусах, да еще подчинять свой выбор вкусам чужим?! (Как вы, наверное, заметили, тут я употребил всего по одному вопросительному и восклицательному знакам, но в прямой речи Паппа их было значительно больше.)
Так вот именно на этот вопрос, повторяю, я тогда не сумел ни Паппу, ни его жене, распахнувшей на меня свои огромные глаза, ничего членораздельного ответить. Ибо, как вы, наверное, понимаете, хотел, вернувшись домой, все-таки не потерять возможности еще куда-либо за рубеж как-нибудь съездить.
Мой вечер у Паппа закончился сердечно. А вот наши пьесы тогда Паппу так и не удалось поставить. Они стали идти в США позже, в том числе и мои. Однако это уже
были иные времена и другие порядки. Или беспорядки, — в зависимости от того, как вам будет угодно называть то, что у нас творилось вчера и происходит сегодня.
А жаль. Ведь как было бы хорошо, сидя рядом с Паппом, смотреть на спектакль по своей пьесе — нет, не обязательно на Бродвее, а пусть на сцене его экспериментального театра. С тем чтобы потом обрушить на него поток обычных авторских претензий. Ибо, посмотрев, что у него вытворяли на этой сцене, представляю себе, как они поступили бы с любой из моих пьес. Даже с той же «Подковой». Хотя она о том, что происходит у них буквально под боком — всего-то и пройти несколько кварталов.
Дэвид Саскайнд. Мастер сажать в калошу
В пятидесятые годы одним из самых известных интервьюеров в США был Дэвид Саскайнд (David Susskind). Думаю, поначалу это был попросту Зискинд или Зускинд. Но потом то ли он, то ли его родители претерпели не только переезд из одной страны в другую (скажем, из России в Америку), но и переиначили свою фамилию на американский лад. Правда, на мой взгляд Саскайнд нисколько не мелодичней Зискинда, но я не американец. А Зискинду (или Зускинду) на месте, наверное, было видней или, скажем точнее, слышней, что американскому уху привычней.
Значит, Саскайнд, и все тут.
Так чем же он был знаменит? А вот чем. Он умел так расспрашивать тех, у кого брал интервью, что они, как правило, терялись. Не знали, что ответить. И далее у них было несколько выходов. Первый — признать свое поражение. Дескать, не могу знать, и пожать плечами. Очко в пользу репутации Саскайнда. Второй — попытаться что-то промямлить, а это, в силу неубедительности, также в плюс Дэвиду. И третий — рассердиться, чем опять-таки повысить акции Саскайнда, так как он был неуязвим, ибо свои вопросы задавал в исключительно вежливой и почтительной оболочке. Не придерешься.
Правда был еще и четвертый выход: ответить так, чтобы посадить Саскайнда в калошу. Поставить его в тупик. Но способных на это находилось немного. За всю карьеру знаменитого интервьюера ему привелось встретить таких только двоих. Я слышал, как он сам это признал. Назвал своих победителей и привел их ответы.
Вас интересует, кто такие? Пожалуйста. Я их тоже назову. Но прежде скажу, что по причине своей знаменитости Дэвид Саскайнд обычно брал интервью только у самых высокопоставленных персон, причем именно политиков — то есть тех, казалось бы, которые должны уметь ответить на самые сложные и острые вопросы. И вот, поди ж ты, только два!
Это... Но уж лучше я буду называть их по одному.
Итак, первый, вернее, первая — это Голда Мейер. Тогда она была премьером Израиля. И когда посетила США, Дэвид Саскайнд спросил ее: «Госпожа премьер, вас окружает стомиллионный арабский народ. А у вас всего чуть больше трех миллионов. И вы все-таки оптимистка?» На что Голда Мейер ответила: «За всю свою многотысячелетнюю историю еврейский народ не мог позволить себе роскоши быть пессимистом».
А вторым был... ни за что не угадаете кто. Да-да, не удивляйтесь — Никита Сергеевич Хрущев. Будучи премьером, он также прибыл в США в 1959 году. И на все вопросы Саскайнда, острые и конкретные, отвечал подробно и темпераментно, но не по существу. Тот спрашивает об одном, а этот отвечает так, будто речь идет совсем о другом. Наконец, совершенно обескураженный Саскайнд не выдержал и спросил Никиту: «Мистер Хрущев, это что — у вас такой прием уйти от ответа?» После чего Хрущев засмеялся и, дружелюбно похлопав Дэвида по плечу, сказал: «А ты, парень, оказывается, кое-что соображаешь».
И Саскайнд был сражен, о чем вспоминал потом с восхищением.
Что до Никиты, то надо отдать ему должное, он умел находить неожиданные ходы, дающие положительный эффект. Так, например, его первая поездка в Швецию, куда он прибыл с женой, дочками, зятьями и внуками, сразу убедила шведов в его миролюбии, до этого наши лидеры ездили всюду с каменными лицами и без жен.
Или другой случай. Приплыв в Америку на «Балтике», Хрущев узнал, что с корабля сбежал матрос. И, вместо ожидаемого американской прессой гнева в адрес беглеца, сказал: «Что же это он, бедняга, безо всего дра-
панул. Сказал бы — мы ему на дорогу деньжат и хлеба подкинули бы».
И хотя все понимали, что это, разумеется, блеф, но засчитали Хрущу плюс за находчивость.
Даже эпизод, когда он принялся бить ботинком по кафедре, когда отключили его микрофон на заседании в ООН, также пошел ему на пользу и принес на Западе необычайную популярность.
Увы, в своей дальнейшей судьбе как он, так и Голда Мейер допустили просчет: доверились своему окружению. Как и пессимизм, такую роскошь политик любой национальности и лидер государства любого масштаба не может себе позволить.
Саскайнд прожил сравнительно недолго — всего 67 лет (1920—1987). Жаль, что он не дожил до наших дней. Если он, имея возможность в силу своего высокого престижа отбирать для интервью наиболее заметных политиков, и только двоим уступил пальму первенства в совместной беседе, то любопытно, в каком виде выходили бы из-под его обстрела нынешние?
Екатерина Фурцева. А все-таки жаль!
Верная дочь коммунистической партии.
Так была названа в некрологе, опубликованном в «Правде» и прочих газетах, Екатерина Алексеевна Фурцева, министр культуры СССР. И со страниц газет на вас смотрело милое, прелестного овала молодое лицо, с красивой волной блестящих волос (в действительности — золотистых), с большими девичьими, словно вопрошающими глазами под темными дугами бровей. Так выглядела фотография в «Литгазете». В «Правде» та же фотография смотрелась иначе: и лицо шире, не овальное, а треугольное, и рот слегка перекошен, и глаза потухшие, недобрые, и брови бесформенные, и вместо волны волос что-то белесое. Где поработали ретушеры и с какой целью — это, скорее всего, вопрос к заказчику. Но, пожалуй, могу свидетельствовать, оба отпечатка одной фотографии верны. В разные периоды.
Первая — когда Фурцева, вступив на пост министра, впервые собрала нас, драматургов, режиссеров и артистов, и произнесла программную речь, из которой неопровержимо выяснилось, что она ни бельмеса в театральном деле не смыслит. (Об этом будет позже и подробнее.)
Вторая фотография соответствует моменту, когда Фурцева покинула свой пост, уже кое в чем разобравшись. Во всяком случае в том, кто делает искусство, а кто на нем паразитирует. Покинула, как сказано в официальном сообщении, 24 октября 1974 года, на 64-м году жизни, скоропостижно скончавшись от острой сердечной недостаточности.
Ох уж эта «скоропостижная сердечная недостаточность»! Кто только от нее из руководящих деятелей не