Приехав к самому концу репетиционного периода в Ленинград, я получил возможность наблюдать, как работал с Черкасовым и другими артистами тогдашний главный режиссер Ленинградского академического театра драмы имени Пушкина — Л.С.Вивьен.
Сам превосходный актер и режиссер, Вивьен находил удивительно конкретные физические и психологические «манки» для артистов. Отвлекусь на минутку в сторону. Режиссер — редкостная профессия, это общеизвестно. У хорошего режиссера даже слабые артисты играют терпимо — в такое верное русло он умеет их направить. Сильный же актер буквально на глазах расцветает от верных подсказок режиссера. И от ограничений, которые режиссер ему воздвигает.
Было наслаждением наблюдать, какие точные задачи, определяющие состояние Дронова в каждый данный момент, ставил перед Черкасовым Вивьен. Казалось, выпусти любого на сцену — и тот сыграет. Но не сыграл бы. А вот Черкасов с лету, с полуслова, с намека, но так органично и свободно все тут же осуществлял, что, чудилось, и подсказки никакой не было. Удивительное умение слушать, схватывать и немедленно воплощать как истинно свое. И, разумеется, обогащать своими личностными, иногда неуловимыми подробностями.
К примеру, Черкасов произносит на репетиции один из монологов с чрезмерным темпераментом. Однако Вивьен не перебивает, а затем говорит: «Принесите-ка нам вон ту низенькую табуреточку. А ты, Коля, стало быть, садись на нее, как кучер на облучке. Это хорошо, что у тебя коленки к ушам подъехали, это, стало быть, так и надо. А теперь давай-ка весь монолог на выдохе».
После этого Черкасов, весь зажатый, с трудом произносит монолог и получается великолепно. У него одна проблема — договорить текст до конца. И уже затем, на спектаклях. Черкасов это состояние органично ощущал. Без помощи табуретки, разумеется.
А потом возникла идея постановки фильма по той же пьесе.
Теперь, когда и фильм этот известен, и Черкасов отмечен за него премией, кажется само собой разумеющимся, что именно он и только он должен был играть роль Дронова в картине.
Тут уместно, пожалуй, заметить, что к тому времени пьесу «Все остается людям» играли уже многие театры у нас и за рубежом. Причем главную роль, как правило, исполняли ведущие артисты. Достаточно сказать, что во МХАТе, например, роль Дронова играл с удивительной тонкостью один из лучших актеров того времени — В.Орлов. Тем не менее Черкасов, несомненно, наиболее верно соответствовал тому прообразу, который лег в основу пьесы, — академику А.А.Андронову. Это признавали те, кто знал близко Андронова и мог видеть спектакли разных театров.
И вот именно Черкасова, хотя ныне это и покажется невероятным, не хотели утвердить на роль Дронова на студии «Ленфильм». Причем противниками были весьма авторитетные кинодеятели. Иных уж нет, не буду упоминать их фамилии. Но такова правда. А аргументы «против» сводились в основном к тому, что, сыграв Дронова на сцене, Черкасов, дескать, не сумеет преодолеть специфику театра и решить роль с учетом специфики кино.
Ох уж эта специфика! Сколько раз приходилось читать ссылки на нее тех, чья практика оставляла, мягко говоря, желать лучшего.
Так или иначе, но усилиями автора сих строк, а также самого Черкасова он все же был утвержден на роль.
И вот тут надо сказать о скромности и добросовестности Черкасова.
Снимал картину молодой тогда режиссер Г.Натансон, для которого этот фильм был первой самостоятельной работой. А Черкасов — знаменитый артист. И тем не менее его готовность выполнять все, что просил режиссер, и полнейшее отсутствие фанаберии могли бы послужить образцом поведения. Так, как Черкасов, мог вести себя человек, для которого главное — дело, а не собственная амбиция.
Мало сказать, что Черкасов — а он уже тогда болел и сильно уставал — был самоотверженно терпелив, пытлив и трудолюбив. Он был — не побоюсь этого сказать, ибо это не принижает, а возвышает его в моих глазах, — исполнителен и послушен. И скромен, естественной, не показной скромностью человека, бесконечно преданного искусству. Черкасов тяжело дышал, не только как Дронов, по роли, перед аппаратом, а как Черкасов, в перерывах, отдыхая между дублями. У него был дублер, по которому можно было ставить свет и производить подобные утомительные, но необходимые и не требующие квалификации артиста процедуры. Однако Черкасов, даже в этих обстоятельствах, не всегда пользовался услугами дублера. Ему самому, в который раз, хотелось проверить свое самочувствие в той или иной мизансцене, ощутить действие света, еще раз увидеть себя и партнера в предлагаемых обстоятельствах. Он без предвзятости искренне старался проникнуть в новое решение, найти в нем естественность поведения. Он искал и находил контакты с новыми партнерами. Он стремился достичь предлагаемые возможности нового.
Увы, слишком часто мы встречаемся с тем, что новое, как раз именно в силу свой новизны, вызывает чувство протеста со стороны тех, кому это новое предлагают. Даже у людей молодых. А ведь Черкасов был уже не молод. Часто мы слышим, как в ответ на новое нам торопятся сказать слово «нет». У Черкасова не только на устах, а на лице было написано — «да». Он пробовал. Старался оправдать. С почти ребячьей наивностью и верой в
чудо. И чудо свершилось. Потому что к этой вере он еще прилагал умение большого мастера. Тогда, во время тех редких репетиций, на которых я присутствовал, мне некогда было задуматься над тем — почему это так? Но теперь я понимаю — им, наверное, руководило желание, свойственное истинному художнику — обогатить, усилить себя еще одним решением. Новым углом зрения на привычное. Взглянуть свежим оком на знакомое. Он не только не упирался, а его прямо-таки радовала возможность подойти к известному с неизвестной стороны.
Мне пришлось принять непосредственное участие в репетиции и съемке финальной сцены, — когда Дронов говорит свой последний монолог. Для картины был, разумеется, отобран лучший дубль, который сейчас и доступен зрителям. Но, думается, из дублей этого финала можно было бы составить небольшую, но любопытную картину под названием «поиск». В этой картине, уверен, не снижалось бы значение последних слов перед смертью. Наоборот. Еще и еще раз зрителю открылось бы, как подбирается мастер к решению и как по-разному, но бесконечно горько и вместе с тем доблестно расстается с людьми тот, вся жизнь которого была отдана людям. Может быть, если бы фильм «Все остается людям» был решен в ином ключе, то его и следовало бы закончить таким повторяющимся, с разными оттенками, финалом.
Мне рассказывали, что Черкасов приходил на грим первым. Может быть и не всегда это было так. Рассказы о Черкасове уже носят оттенок легенды, а значит, не исключены некоторые преувеличения. Но ведь и легенды характеризуют человека.
Был случай, когда Черкасов выступал утром в Москве на пленуме, затем сел на дневной поезд, прибыл к вечеру в Ленинград и сразу же на студию. Когда его спросили, почему он не задержался в Москве, хотя бы до ночной «Стрелы», чтобы отдохнуть, он ответил, что не хотел срывать съемочного дня. Он был очень утомлен, но отлежался у себя в кабинете, вернее, в декорациях кабинета Дронова, — и принял участие в съемках.
Съемки — это, частенько, скандалы. Шутка ли, сколько амбиций, сложных, неуравновешенных натур сталкиваются на съемочной площадке? А сколько организа-
ционных трудностей и неполадок? Того нет, это не готово. Этот прибыл, та опоздала. И так далее, без конца. Любопытна была реакция Черкасова в это время. Нет, он не бросался утихомиривать взрывавшихся. Не оправдывал, не читал нотаций. Не давил авторитетом, дескать, кто ты — вот я! И тому подобное. Он наблюдал. И шутливый ужас на лице или искреннее любопытство в глазах действовали отрезвляюще.
Вообще доброжелательная шутка частенько окрашивала его поведение. Он даже отдыхал в перерывах между съемками, как бы подшучивая над собой. Будто он, отдыхая, прилег для забавы. А отдохнув, выходил, чтобы стрельнуть у кого-либо из чужих папиросу. Свои не дали бы. Знали — курить ему было строжайше запрещено.
И вот теперь, как мне кажется, мы подобрались к тому, чтобы ответить на вопрос, в чем же еще, кроме упомянутого вначале, особенность черкасовского таланта, которая дала ему столь счастливое долголетие?