Пьеса, о которой я упомянул вначале, имела другой характер. В ней воспроизводился дружественный союз разных национальностей, а также, учитывая детскую аудиторию, представителей мира животных и насекомых.
Дети старшей группы исполняли роли испанцев (мой брат), китаянок (Ляля), француженок (Муся), русских, украинцев и даже был один негр (Витька). Кое-какие роли такого плана, а также животных перепали средней груп-
пе. Нам же, представителям младшей группы, достались насекомые. В частности, я мечтал о роли мотылька, ибо ему полагались превосходные голубые марлевые крылья на проволочном каркасе и — внимание! — лук со стрелами. Однако эту роль, из-за театральных интриг, которые вели наши матери, получил другой мальчик, белокурый и с лучшей успеваемостью по арифметике. Мне же предложили роль — стыдно сказать — божьей коровки. Исполнителю этой роли полагалось напялить на себя круглую коробку красного цвета с черными пятнами. Кроме того, он (она?) должен был все время ползать по сцене и жужжать. И это в то время как мотылек — бывают же завидные роли! — прыгал, прицеливался все время в разные стороны, а иногда даже пускал стрелу!
Наконец, и это самое главное, предполагалось, что после спектакля экипировка актера останется ему в вечное пользование. Меня, разумеется, не прельщали крылья мотылька, равно как и, смешно сказать, тулово божьей коровки. Но лук и стрелы!.. Ну, вы меня понимаете, — вот с потерей чего я не мог примириться. И хотя мама отнеслась к случившемуся неожиданно спокойно, я категорически отказался вообще участвовать в спектакле и остался поэтому зрителем.
Я не мог оторвать глаз от лука в руках мотылька. Мне было горько и завидно. Эх, разве так я прицеливался бы и стрелял, имея эту возможность! Но вдвойне мне стало горько, когда выяснилось, что центральной фигурой, приковывавшей всеобщее внимание зрителей, стала божья коровка в исполнении... кого? Да, да, вы угадали — Тани. Она так натурально ползала, покачивая головой, и жужжала, что каждое ее появление на сцене неизменно вызывало аплодисменты. И подумать только, от какой выигрышной роли я отказался! Но кто бы мог предполагать, что в ней скрыты столь богатые возможности?
Прошло немало лет, когда я стал понимать, что идея это всего лишь яйцо. Важно, кто его высиживает. Воробей — воробья, лебедь — лебедя, ну а орел — сами понимаете кого. Хотя если учесть, что кукушка подкладывает свои яйца другим, то и тут жизнь вносит свои поправки.
Что еще добавить к сказанному? Было бы преувеличением утверждать, что эта история так меня травмировала, что именно поэтому я не стал актером.
Да, я всегда отказывался играть в школьных спектаклях, хотя меня неоднократно звали. И все же, наверное, повлиял первый урок, который показал мне, что я не увидел в роли того, что извлекла из нее пятилетняя девочка. Кроме того, должен признаться, меня всегда пугала мысль, что я в самый ответственный момент забуду текст на сцене. Более того, я просто был уверен, что от волнения именно так и произойдет. А потому всегда удивляюсь завидной памяти артистов, позволяющей им произносить длиннющие монологи без запинки.
Сам я никогда не мог произнести на память точно даже трех фраз, с трудом заучивал стихи и если пересказывал что-либо, то обязательно привирал, собственно в этом и находя удовольствие. Мне казалось, что всегда интересней уйти в сторону от основного сюжета, если боковая линия выглядит более многообещающей. Я так поступал, даже если речь шла о пересказе обожаемого Шекспира, а также Чехова или О’Генри.
Таким образом можно сказать, что я не стал актером принципиально. Я оказался органически непригоден для этой профессии. В те времена я лишился из-за этого лука со стрелами. В последующие тоже, наверное, потерял немало. Но зато кое-что, возможно, и приобрел.
12. Индюк и Ходынка
За все время пребывания в Колонии два события особо запечатлелись в моей памяти. Это взрыв Ходынских пороховых складов и Индюк.
Я поделюсь с вами своими впечатлениями в порядке их возникновения.
Мой отец, как и врачи — отцы других детей, работал в Москве и приезжал к нам в Колонию иногда на воскресенье. В субботу вечером мы — группа матерей с ребятами — обычно отправлялись встречать наших отцов на набережную Москвы-реки, куда приходил паром с той стороны. Но на этот раз время близилось к заходу солнца, а парома не было. Тогда наши мамы решили, что
отцам почему-то пришлось остаться в городе, и мы все повернули обратно.
Ходынские пороховые склады были расположены как раз по другую сторону реки, но вдалеке.
Так как от речки до Колонии идти было долго, то, когда мы дошли, стало почти темно. И вот тут начали рваться пороховые склады. Шум от взрывов был значительный, но гораздо более страшным оказалось возникшее зрелище. Далеко на горизонте, откуда мы пришли, как бы началось извержение вулкана. Черно-алые столбы стали медленно подыматься над землей, а затем распускаться, как гигантские огненные кусты. И там же все стало заволакиваться дымом.
Всю ночь непрерывно рвались склады, и на утро небо в той стороне было черным. С окрестных деревень в Колонию начали прибегать перепуганные крестьяне, и им выдавали у нас вату — затыкать уши. Что касается меня, то все происходящее вызывало в моей душе смесь ужаса и восторга. Нашу семью, да и не только нашу, тревожила одна мысль: не настигли ли эти события наших отцов, когда они находились уже на пути к нам. Но связи с городом не было (она оказалась нарушенной), и матери успокаивали друг друга как могли.
Отец приехал на следующей неделе, когда уже все было кончено. Оказалось, от этих взрывов в Москве даже кое-где вылетели стекла. Отец бросился было к нам, но даже на дальнем подходе все уже было перекрыто, и никого к реке не пускали. Силой взрыва много снарядов разбросало далеко по окрестностям. Они врезались в землю и не все разорвались. Так что еще долго нам внушали быть осторожными и ни в коем случае не касаться их, а не то разорвет как якобы уже кого-то. Не знаю, так ли было на самом деле, но когда надо в воспитательных целях что-либо приврать, то взрослые, как правило, не останавливаются перед этим.
Такова история с Ходынкой.
Теперь об индюке. Тут, конечно, возникли совсем иные переживания.
Нашей пищей обычно в то время была пшенная каша. Иногда со сладкой подливкой, иногда без, но так или
иначе, а ее присутствие в меню оказывалось постоянным. Каждый из нас имел свою эмалированную миску, в которую ему и шлепали кашу. На мисках были изображены цветы. На моей — василек. И это именно так, а не иначе, ибо сия миска у меня сохранилась, и мне в нее иногда так же кладут неизменную пшенную кашу, к которой, представьте, у меня не только не исчезло доброе чувство, но даже выросла любовь, — очевидно, уже на всю жизнь.
Время тогда было голодное, и к чести наших руководителей Колонии надо сказать, что хотя пища и страдала однообразием, зато можно было иногда получить добавку.
Кроме пшенной каши, давался, само собой, также и суп, но тоже пшенный. Итак, она была на обед, ужин и завтрак, а потому, честно сказать, немного приелась, что ни в коей мере не противоречит сказанному выше. Ибо во время войны я вновь почувствовал к пшенной каше нежность, которую питаю до сих пор.
Но в те дни мы относились к ней без уважения. А потому можете себе представить, какой фурор произвела на всех весть, что нас на обед ожидает индюшатина.
Я уж не помню, каким образом эта весть распространилась. Возможно, ее носителем был запах жареного из кухни, который не только взволновал, но и опьянил всю Колонию.
В тот знаменательный день, когда все узнали, что на обед будет индейка, мы перед трапезой почувствовали себя взволнованными ожиданием чего-то значительного. Взрослые были сосредоточены, а дети нетерпеливы. Наши челюсти как бы заранее приготовились к великолепной работе.
И вот наконец раздался гонг к обеду. Обычно шумный зал был на этот раз торжественно тих. Все сидели почти неподвижно, глядя поверх своих мисочек. А затем началась раздача, и каждый получил по кусочку с румяной поджаренной кожицей.