Александр Иванович понимал, что стал в тягость семье и сначала с горечью, а потом уже с ехидством заводил разговор об этом.
— Ведь вот же, — сипло пищал он, вызывающе поглядывая на жену, — тоже живу, жизнь называется. Что
ты, Маруся, скажешь? А ведь я так, наверное, долго протяну, что смотришь? Испугалась? Ну, ничего, ладно, сдохну скоро.
На детей он теперь глядеть не мог и не выносил ни малейшего шума. Они стали проводить время в коридоре. Во время игры старшая Надя неизменно надувала Колю.
Ма-а-а... — захлебывался Коля, начиная реветь, — Надька у меня взяла ку-у-э-э...
Что взяла?
Ку-ук-а-а-а...
Надежда! Ты что взяла у Коли?
Мамочка, я не взяла, — начинала хитрить Надя. — Я выменяла.
— Ох, опять выменяла. Уж я знаю твои мены. Ты что у него взяла?
Мы поменялись. Он мне дал куклу, а я ему саблю.
Что это еще за сабля? А ну, Коля, покажи. Коля, вспыхивая и давясь, протягивает кусок палки.
Ну, Надя, как же тебе не стыдно? Какая же это сабля? Отдай сейчас же Коле куклу. Хватит с тебя одной.
Детям очень хочется пошуметь, но они боятся отца и поэтому когда танцуют в коридоре, то на цыпочках, а когда строят друг другу рожи и смеются, то зажимают себе рты и испуганно таращат глаза, замерев на месте.
Иногда они ходят по коридору, взявшись за руки, и тихо разговаривают, зеленовато-бледные, как маленькие трупики.
Александр Иванович болел долго и мучительно. Иногда ему становилось легче, и тогда он подходил к телефону позвонить бывшим сослуживцам.
Это я, — сипел он. — Не узнали? Александр Иванович. Слышите, голос какой? Как крыса, все одно. Немудрено не узнать. Сам себя не узнаю. Вот, все еще не помер. Сам удивляюсь. Уж все, кто со мной начинал лечиться, давно померли, а я все тяну. Как здоровье? Да все, знаете, хуже и хуже. Вот, еле телефонную трубку держу. Потеха... Ну как на службе? Что Илларионов? О! Вот как. Ну, этот пойдет в гору. Чего ж ему — здоровый человек...
Умирал он мучительно и перед смертью требовал лекарств.
Неужели так и помру? — удивленно сипел он, поводя глазами. — Ффух ты, батюшки... Вот не повезло...
Потом вдруг приподнялся и сказал: — Дайте лекарство... Скорей... Может, выживу еще... — И мертвый упал набок.
Ни дети, ни Мария Филипповна не плакали подле его тела. Дети с ужасом и любопытством глядели на труп отца. Да и взрослым казалось невероятным, что в таком теле незадолго до того была жизнь, так он был неправдоподобно худ.
Похороны Александра Ивановича прошли незаметно. И больше о нем не говорили. Лишь спустя несколько дней, Коля, играя на полу, вдруг тихо спросил:
Мама. А у нас уже теперь не будет папы?
— Нет, Коленька, папа умер. Его уже теперь не будет.
Никогда-никогда?
Никогда-никогда.
И тогда мальчик испуганно и внимательно поглядел на кровать, на которой умер отец.
Два звонка
Шаркающие шаги раздаются из кухни, кто-то возится с дверью и, наконец, распахивает ее.
Это пожилая женщина, простоволосая, с хитрым лицом. Чуть косоглазая. Она вытирает руки юбкой и, шмыгая носом, уходит обратно на кухню.
Если раздается звонок телефона, она бежит к нему первая и, снявши трубку, кричит: — Вам кого?!.. Пенкину?.. Нету ей!.. Она где-то вышла. — И опять, шаркая ногами, бежит на кухню.
Борис! — раздается ее крик из кухни. — Ты не иди никуда. Сейчас кушать будешь!
Борис — долговязый парень лет семнадцати. Он работает электромонтером в том же клубе, где его мать, Евдокия Борисовна, служит уборщицей. Он тщательно следит за своей наружностью, зализывает волосы на пробор и завязывает галстук широким узлом. Не успевает зайти домой, как его уже зовут к телефону. Разговаривает он тихим голосом, интимно приложив руку горсточкой к трубке.
— Але? — говорит он. — Да, это я... Что?.. Ах, это вы... Зря вы, между прочим, у нас вчера на концерте не были... Мда... Много потеряли, между прочим... А сегодня у нас бал... Мда... Бал с этими, как их... конфетти и серпантин... Мда... А завтра у нас творческий отчет... Мда... Так что же я вас буду приглашать, когда вы, наверное, опять заняты... Ну там в кино с Колей или еще что, я же не знаю...
— Борис! — в это время кричит Евдокия Борисовна. — Хватит разговаривать! Обедать иди!
Мда... Ну так я вам и поверил... А потом вы опять будете, как тогда с Колей...
Борис! Хватит тебе! На работу опоздаешь!
— Мда... Сами на себя пеняйте... Ну, что ж, пожалуйста... Нет, это сегодня... С этими, как его, серпантином и конфетином... До встречи...
Борис! Все стынет!
Ну, пока...
Митя, второй сын Евдокии Борисовны Шитиковой, на три года старше брата. Он глухонемой. Окончив школу глухонемых, он начал работать слесарем. В этой школе его научили разговаривать, правда очень неясно, каким-то утробным голосом, но матери удается его понимать.
Ма-а-а, — мычит он. — А-а у-о-л а уб-о-л.
Опять на футбол, — говорит мать. — Да ты бы посидел дома.
К Мите ходят его товарищи, такие же глухонемые, как и он. Они обычно очень трясут парадную дверь и громко кричат, когда им открывают.
Гдэ Мыта?! — кричат они.
Тут он, — внятно отвечает Евдокия Борисовна и радушно кивает головой. — За-хо-ди-те.
Иногда Митя берет гитару и начинает петь. Странно и немного жутко слушать этот бессмысленный вой под такое же бессвязное бренчание гитары.
Есть у Мити и подруга, тоже глухонемая девушка. Когда они вместе гуляют, то тесно держат друг друга под руки, так и ходят, не глядя по сторонам.
Самый старший сын, Сергей, живет тут же со своей женой Клавой и маленькой дочкой. Их комнатка около кухни.
Сейчас Клава, женщина некрасивая, здоровая и со строгим характером, снова беременна. Но продолжает хозяйствовать ловко и уверенно, то давая шлепка девочке, то посылая мужа за покупками. Она все время в движении, — штопает, чинит, готовит, стирает и вышивает.
Я люблю детей, — говорит она сурово. — По мне пусть хоть десять будет. Вот уже Алечке два года, а тут этот будет. Потом, глядишь, Алечка помогать начнет. Вот это семья. А к старости я и отдохнуть у своих детей смогу.
Кого Клава не любит, так это свою свекровь. Все в квартире и так знают, что Евдокия Борисовна способна украсть то, что плохо лежит. Она ворует из клуба, в котором работает, у соседей и даже у сына, с тех пор как он зажил отдельной семьей. Все в квартире прячут что только можно в комнаты — примусы, посуду, спички, бензин. Клава же просто не позволяет свекрови заходить в свою комнату.
Когда в квартире что-либо пропадает, то жильцы прямо обращаются к Шитиковой.
Евдокия Борисовна, — говорят в таких случаях. — У меня галоши пропали.
А я при чем? Мало ли тут ходит народу.
— Евдокия Борисовна. Никакой народ здесь не ходит. А вот вы, может быть, по ошибке захватили.
— Да на черта мне нужны ваши галоши! Я и не видала их даже.
— Хорошо. Если сегодня же вечером галоши не будут на месте, я приму меры.
И вечером галоши стоят на месте.
Муж Шитиковой — «сам» — Егор Никитич, пожилой и забитый человек. Когда-то он был красивым парнем, но грубая жена совсем загоняла его. Он стал выпивать, потихоньку таскать с швейной фабрики материю на рубашки, на простыни и часто менял службу, чтобы не попасться.
Если приходили гости, то Евдокия Борисовна не давала ему слова сказать.
Ну, чего ты? — говорила она. — Тоже еще сказать хочет. Господи, вот чучело!
— Да что ты, мать... — бормотал он. — Я ведь, да ты...
Я ведь, да ты ведь! — передразнивала она его. — На, выпей лучше. — И она подвигала к нему водку. — Это ты умеешь.
И Шитиков мрачно умолкал. Мрачно и выпивал.
У него был приятель — истопник, который приехал в Москву из той же деревни, что и Шитиков. Евдокия обычно не снисходила до разговора с истопником, а потому два мужика вполне могли наговориться досыта.
У истопника была дочь, но она ушла из деревни давно и, попав в город, сбилась с пути, стала проституткой. Она жила где придется и иногда приходила ночевать к отцу.