И снова мысли мои вернулись в свою оболочку, снова я стою перед стеной у себя в квартире, и сигарета в руке наполовину сгорела. Меня переполняет убежденность, уверенность, вне зависимости от сознания грядущих осложнений как в моей жизни, так и в тех комнатах, скрытых стеной.
□ □ □
А теперь я расскажу, каким образом у меня появился ребенок. Копошась однажды в кухне, я услышала какой-то шум в комнате. Там оказался совершенно незнакомый мне мужчина с девочкой, которую я тоже увидела впервые. Я подумала, что, должно быть, оставила входную дверь незапертой, и открыла было рот, чтобы прояснить ситуацию. Незнакомцы повернулись ко мне, и я сразу обратила внимание на яркую, нервную и угловатую улыбку девочки. Мужчина среднего возраста, ничем не примечательный, заявил:
— Вот ребенок. — И тут же направился к выходу, предварительно потрепав девочку по плечу и улыбнувшись ей.
— Но… — протянула я, ничего не понимая.
— Нет-нет, никаких ошибок, никаких недоразумений. Вверяю девочку вашим заботам.
Он был уже в дверях.
— Но подождите!
— Ее зовут Эмили Картрайт. — И он исчез.
Мы остались вдвоем, замерли, глядя друг на друга. Помню, было утро, солнце еще вовсю освещало комнату. Как же они проникли в квартиру? Это, впрочем, казалось уже не столь важным, ведь мужчина-то все равно ушел. Я подбежала к окну. Снаружи все было как всегда: улица, деревья, очередь на автобусной остановке, дети семейства Мехта играют в мяч. Темнокожие мальчики и девочки; сияют белые рубашки, голубые и розовые платьица девочек; сверкают зубы, курчавятся волосы… А мой таинственный гость, похоже, бесследно исчез.
Я повернулась к ребенку: не спеша, соображая, что сказать, о чем спросить, как представиться… — фокусы мелкой бытовой дипломатии. Девочка внимательно следит за мной, как будто взглядом опытного, сменившего не одну тюрьму узника, оценивающего нового надзирателя. Похоже, беспокоится. Я все еще не вполне освоилась с тем, что произошло.
— Эмили… — начинаю нерешительно, как будто предоставив ей возможность ответить на незаданные вопросы.
— Эмили Мэри Картрайт, — выпалила гостья, отгораживаясь непроницаемой улыбкой. Наглая? Во всяком случае, не из уступчивых. Я попыталась проникнуть сквозь ее глухую оборону улыбкой, жестом, мимикой.
— Присядь, Эмили. Может быть, ты есть хочешь? Чаю? Или…
— Мне бы узнать, где я жить буду, если можно. — Теперь в ее глазах заметны эмоции. Девочка хочет знать, что за стены будут ее окружать, где ее убежище, будет ли ей удобно. Ну что же, это вполне естественно.
— Гм… Надо подумать… — Она сжалась, сохраняя внешнее спокойствие. — Я ведь не ожидала… Давай поразмыслим… — Она молча смотрела на меня, зная, что обречена жить со мной, зная, что ее прибежище, четыре стены, в которые она сможет заползти, спрятаться, находится где-то здесь, поблизости. — У меня вообще-то есть запасная комнатка… Я ее так называю. Но она не очень… — И я с несчастным видом двинулась в маленький коридорчик-переднюю, а через нее в эту запасную комнату.
Квартира моя располагалась с фасадной стороны здания, окнами на юг. Гостиную можно назвать большой, из-за ее размера я и выбрала квартиру. Чтобы попасть в кухню, нужно пройти через эту большую комнату. Кухня угловая, тоже немалого размера, с буфетами, кладовкой, фактически кухня-столовая. Из передней две двери: одна в гостиную, другая в запасную комнатушку, через которую можно попасть в ванную. Моя спальня располагалась с фасадной стороны, вход туда был через гостиную. Ванная, прихожая и запасная каморка по площади равны моей спальне, которую большой никак не назовешь. В запасной комнатке узкое высокое окно, она душная, привлекательной ее никакими усилиями не сделать. Я использовала помещение в качестве кладовки и с извинениями помещала там на ночлег редких гостей.
— Извини, Эмили, комната маленькая, темная… Может быть…
— Нет-нет, все хорошо, — сухо выстрелила девочка; эмоции ощущались в этот момент лишь во взгляде, направленном на постель. Видно было, что она нашла прибежище и словно бы в душе с облегчением вздохнула: «Наконец-то!». — Мне очень нравится. Вы не поверите… — Но тут она осеклась, в глазах снова появилось выжидательное выражение, видно было, что ей не терпится остаться одной.
— Удобства у нас общие, — добавила я.
— Я очень аккуратная, — заверила Эмили. — Вот увидите, за мной не надо убирать, никогда.
Я поняла, что ей не терпится нырнуть в постель, закутать голову, отдалиться, отделиться от этого мира.
— И я всегда со всем быстро справляюсь, меня не приходится ждать.
Я оставила ее, вышла в гостиную. Подошла к окну; глядя наружу, раздумывала, гадала, какие еще новые сюрпризы свалятся на мою голову. Потом уселась, приняла позу роденовского «Мыслителя» — в общем, позу глубокой концентрации.
Да, это неожиданно. Да, невозможно. Но разве я не принимала невозможного? Да я с ним жила. Я оставила все стремления обыденного мира ради мира внутреннего. А внешний мир? Разве то, что он предлагал, можно было считать нормальным? Может быть, тот период следует описать как «ординарность экстраординарного»? Пусть читатель решит это сам.
Такова была атмосфера того времени, в которое у меня появилась Эмили. Все формы организации общества рушились, но жизнь продолжалась, и мы делали вид, что ничего не случилось, одновременно приспосабливаясь к новым условиям. С удивительным упрямством, упорством пытались мы вести нормальную жизнь. Ничего — или очень мало — уцелело от того, что мы считали само собой разумеющимся десять лет назад, но мы вели себя так, как будто эти старые формы еще существовали. И действительно, старый порядок не сгинул окончательно. Он существовал — пища, удобства, даже атрибуты роскоши — на иных уровнях, хотя те, кто им наслаждался, не стремились привлекать к себе внимания. Старый порядок существовал даже для нас — урывками, обрывками времени и пространства: недельку-другую или в каком-то районе-квартале. В пределах этих обрывков люди мыслили и действовали так, будто ничего не менялось. Когда что-то случалось, например, район подвергался разграблению, люди покидали его, временно съезжали к знакомым или родственникам, пережидали и возвращались в разграбленный дом, стремились восстановить прежний, свой порядок, образ жизни. Ко всему на свете можно привыкнуть, эта истина стара, но, наверное, следует пережить такое время, чтобы понять ужасающую ее верность. Именно это придавало тому времени своеобразную пикантность. Сочетание хаотического, странного, ужасающего, угрожающего, атмосферы войны и осады — с обычным, привычным, даже безупречным.
Вот газеты, радио, телевидение набрасываются на новость о похищенном из коляски младенце. Возможно, похититель — какая-нибудь несчастная бездетная женщина. Полиция прочесывает местность, ищет ребенка, ищет преступницу, чтобы ее наказать. Следующей новостью дня оказывается сообщение о гибели сотен, тысяч, даже миллионов людей. И мы полагаем (мы хотим так считать), что первое — озабоченность судьбой единственного ребенка, потребность привлечь к ответственности этого отдельно взятого преступника — наше насущное, а второе — гибель многих — случайный инцидент, прерывающий плавное течение развития нашей цивилизации.
Такое положение вещей мы считаем нормальным. Но бывают моменты, когда игра, в которую мы условились играть, не стыкуется с реальностью. И нас охватывает тошнотворное ощущение нереальности. Может быть, наш истинный враг — уплывающая из-под ног почва. Или мы так считаем, по крайней мере. Возможно, наше молчаливое согласие считать, что ничего — или, во всяком случае, ничего необратимого — не происходит, объясняется тем, что истинный наш враг — реальность, потому что мы не желаем разрешить себе знать, что происходит. Мы лицедействуем, мы притворяемся, как притворяются дети в своих играх, пытаясь притворством замаскировать детские слабости. И все время приходится подавлять в себе смех, не добрый, веселый, а истерический, безумный.
Еще пример: две сотни хулиганствующих молодчиков вихрем прошли по нашему району, оставив на мостовой под моими окнами труп, перебив кучу окон, разграбив лавки, устроив несколько пожаров. И в ту же неделю группа женщин среднего возраста, самоназначенных активисток, устроила демонстрацию протеста против любительского спектакля местной молодежной группы. Сочиненная и поставленная этой группой пьеса описывала внутрисемейные трения, столь частые в нашем, да и в любом другом городском квартале, доме, городе. Обыгрывалась ситуация семьи, принявшей полдюжины беженцев из восточных районов (мигранты, передвигающиеся с группами, клеймились как хулиганы и бандиты, но стоило им ответвиться от банды и осесть, как они автоматически превращались в беженцев). Так вот, на сцене действовала некая семья, поначалу состоявшая из пяти членов, а впоследствии выросшая до дюжины человек с соответствующими контактами, трениями и «соблазнением юной девицей мужчины, годящегося ей в дедушки», как возмущенно излагали сюжет негодующие матроны нашего квартала. Они умудрились организовать не слишком многолюдный митинг, посвященный «распаду семьи», «утрате традиционных ценностей», «аморальности и сексуальной распущенности». Смех, да и только. Точнее, было бы смешно, если бы не было столь печально. И если бы не было столь достойно восхищения как проявление устойчивости «нормального» образа жизни в условиях всеобщего хаоса, беспорядка, безнадежности.