Вот каково обоснование толерантности. Это — из «подражания Христу», а не из кодекса морали без религиозного гуманизма и индифферентизма. Преображение страсти религиозной ревности — не абстрактная вне времени и пространства моральная задача, а существенное условие действительного, плодотворного успеха, предстоящего современному русскому православному поколению при восстановлении свободы церкви на освобожденной русской земле. По духу слепой и животной страстности естественно ждать безграничного разгула чувств мести и ненависти ко всему, напоминающему ликвидируемую полосу большевицкого осквернения. «Долой все новое, и да здравствует все старое!» Но есть новое, созданное самой правдой жизни, подлинно живое. Отвергать его — элементарно безумно. Равно и не все старое одинаково ценно. Найдется в нем и мертвое и дефективное. Словом стихийный разгул консерватизма и тут в его законной, уместной религиозной области превращается в фанатизм, недостойный христианина вообще и практически вредный в перспективах восстановления и обновления церковной жизни.
Дух захватывает радостная надежда на возможность свободной церковной работы в освобожденной России! И эта надежда не может и не должна ограничиваться только мечтой о голой реставрации, без малейших творческих задач и планов. Голых реставраций и вообще в природе вещей нет. В особенности это исключено в настоящем случае. Испытание, выпавшее на долю России и русской церкви, небывалое, апокалиптическое. Чтобы оно прошло бесследно и бесплодно и могло закончиться одной реставрацией старого — это мысль неумная и несерьезная. Поэтому, не претендуя ни на какое конкретное провидение будущего, но зная и по прошлому опыту и особенно по горькому опыту переживаемых революционно-катастрофических крушений, потерь и лишений, и драгоценные и слабые стороны нашей общенациональной и политической и церковной жизни, мы обязаны очень и очень продумать предстоящую нам восстановительную церковную работу: «семь раз отмерить, чтобы один раз отрезать». Исповедуя идеал «Святой Руси», идеал, объемлющий Россию и Русскую Церковь, мы обязаны дать отчет себе и всем ищущим и вопрошающим: как же мы дерзаем думать о реальной работе в этом направлении? Задача может казаться и претенциозной, и фантастической, далекой от реальности, особенно молодому, уже послереволюционному поколению. Молодые могут думать: что нам гадать на кофейной гуще о неизвестном будущем? Время само подскажет, что надо делать, когда наступят сроки. Не стоит особенно задумываться и всматриваться в традиционные старые планы наилучшего устройства русской церкви, наилучших форм в ней. Да и «не до жиру, быть бы живу». Вот наступит свобода, и самосевом начнут произрастать добрые злаки на вспаханной земле. Не надо никаких особенных вмешательств. Так много потеряно, разрушено, утрачено, что дай Бог восстановит хоть, кое-что из традиционно сохранившихся функций церковной жизни, ну, например, на уровне ее эмигрантского опыта, чтобы этим вполне удовлетвориться. Такой упрощенческий взгляд на церковные задачи, как почти исключительно культовые, не предусматривает той полноты граней жизни культурной, общественной, национальной, политической, которая реально вольется в тесные рамки скромно-приходского, культового горизонта. Эмигрантское существование, преимущественно в молодом поколении, создало специфическую
узость сознания задач и ответственности церкви. В половине XIX в. в русской публицистике модным был философско-эстетический вопрос об «искусстве для искусства». Нечто аналогичное нарастает в окружающей нас русской атмосфере. Благодаря оторванности от многогранности жизни национально-политической молодого, уже заграничного и втянутого в иностранную жизнь вплоть до военной службы поколения, сознанию его становится ближе, привычнее, приемлемее идея, «церковь для церкви». О как это психологически понятно! С одной стороны подавляющий своей грузностью грандиозный Вавилон светской культуры, а с другой — сладчайшая красота небес здесь с нами на земле, вечно пребывающая, тихая и ласково всех к себе зовущая, как ничто другое умиротворяющая, проливающая благодатный чистый елей на «раны совести моей». Да, ведь это ни с чем несравнимо! Это то, чего нет во всех культурах вместе взятых, когда они оторваны от Бога. «В церковь, в церковь!» — зовет утомленная до боли душа, затрепанная, даже загрязненная в беспросветной суете так наз. культурной, лаической, только человеческой, обезбоженной жизни. И бежит душа от этого, почитаемого высшим, общеобязательным, типа жизни, в светлый, райский, питающий небесным умилением мир культа церковного, захлопывая за собой хоть на час на два двери, спасающие от чудовищной власти мира сего. «Церковь для церкви»! — и не хочется больше ни о чем думать, и ничего не уступать. Тут мы на пороге и принципиальной и методической аскезы, ставящей перед православным вопрос: да не отречься ли и формально, и методически от мира и не зажить ли жизнью иноческой? Благо она не только узаконена, но вознесена, прославлена. Тогда уже законченно будет «церковь для церкви». Это и постановка вопроса, и решение его — специфические. Не для всех, а для немногих, у кого есть такое духовное устроение, для кого это путь наилучший. Христианская свобода не загоняет всех под один устав жизни, тем более под устав, явно неподходящий для всех, а лишь для исключительного меньшинства, для «могущих вместить».