Итак, отделение церквей от государств, задуманное антирелигиозными философами и политиками, как тонкая форма гонения, вместо древней откровенной и грубой, снова обращается для церкви, как древние гонения, вместо смерти к жизни и воскресению. Архаическая форма «симфонии» антиквирована ходом истории и в буквальном виде теперь неповторима. Ослабленные формы ее, в виде государственного протектора над церквами, скорее усыпляют силы церкви и частично насилуют ее совесть. Такова, напр., излишняя и постыдная для нашего времени форма государственного давления на совесть православного народа, как насильственное введение нового календарного стиля. Это давление создало своих мучеников и исповедников в Финляндии, Эстонии, Румынии и Греции. Вместо «симфонии» старого типа жизнь создала, под формальным режимом «отделения» симфонию реальную, новое соединение церкви с душой наций и культур. Не номинальное и только кажущееся цельным, а реальное, хотя и частичное, так сказать, молекулярное, но христианизующее систему жизни чрез влияние изнутри духовными силами церкви. Эта новая, внутренняя симфония церкви с социальной жизнью народов по существу является продолжением и выполнением идеала прежней, но в измененных условиях современности. Теперь к церкви реально, статистически принадлежит то или иное меньшинство среди нации. Не символически и иллюзорно, а подлинно с этим меньшинством и находится в «симфонии» церковь. И через это меньшинство и преображает духовно все целое. Церковь всегда помнит притчу о зерне горчичном и о закваске, квасящей все тесто. Историческое обветшание византийского метода огосударствления церкви, для ускорения создания царства Божия в человечестве, не производит никакой катастрофы в этом теократическом устремлении церкви. Не огосударствленная сама, свободная в отделении от государств, церковь тем энергичнее оцерковляет все области жизни, тая в себе идеал и надежду когда-то, в конце концов, оцерковить и самое государство: — мечта православия, выраженная Достоевским в заключение речи старца Зосимы.
Так в лабиринте разнообразных исторических и современных казусов церковно-государственных взаимоотношений православный богослов всегда судит, оценивает и практически руководится традиционным идеалом «симфонии», с математической точностью соответствующим универсальному компасу восточно-богословской мудрости, гениально выраженной в халкидонском вероопределении.
«Подымая знамя Св. Руси»[3], т. е. тысячелетней Великой России, морально вскормленной Православием, и воздавая именно этой России подобающую ей честь за ее высшие достижения в прошлом, мы не считаем для себя ни обязательным, ни мудрым — проповедовать утопическую механическую реставрацию, т. е. реставрацию внешних церковно-государственных форм России. Они подлежат неумолимому закону эволюции, отмирания их устаревающих оболочек. Но сама суть исторически уже достигнутого заслуживает пристального внимания и историков, и практических политиков. Таков, например, вопрос о норме политического строя объединенной России и о соответствующей ему канонической форме строя православной церкви. Исторически мы имели его, начиная с Ромейско-Византийской Империи, в форме христианской монархии, миропомазанной и включенной в каноническую систему управления внешними делами церкви. «Император (василевс) есть епископ внешних дел церкви» — это формула Константина Великого. Это не было насильственным «захватом», непрошенным и противоестественным «вмешательством» извне в дела церкви, фактом «отрицательным». Это было канонически узаконенным видом служения монархической власти на благо самой церкви. И для богословского (а не заимствованного из светской публицистики) уразумения связи церкви с государством, по аналогии связи души с телом, это была самая естественная и нормальная форма. Почему нормальная? Да потому, что она воплощалась не в абстракции, а в живой личности, т. е. в личной совести, личной ответственности перед Богом. Для церкви василевс-царь был преданным сыном, по долгу присяги хранителем православия, живой личной христианской совестью, на которую церковь имела право и возможность духовнически влиять, в которую, как в сосуд для того и предназначенный, она могла вкладывать благодать своих таинств. Разве церковь может реализовать благодатную связь не с единоличной, а с коллективной и переменчивой властью? Разве мыслимо, например, миропомазать какой-то разноверный Сенат, или все время сдуваемый политическими ветрами, как осенние листья с деревьев, летучий состав министров, к тому же разноверных и просто антирелигиозных? Пора серьезно понять тяготение нашей иерархии к монархическому строю в христианском государстве, а не смотреть глазами ровно ничего тут несмыслящих позитивистов. Они не в состоянии увидеть ничего другого, кроме классовых вожделений и тоски о «потерянных привилегиях». Отмежевываясь от этой слепой, все опошляющей точки зрения, мы продолжаем быть консерваторами полнокровного идеала симфонии. Пока реальная обстановка не открывает возможности проведения этой симфонии в традиционном виде, мы не отступаем пред новыми, не прямыми, а лишь косвенными формами ее реализации. Однако, мы, и в порядке объективной философии истории и в порядке субъективной оценки, не можем не разделять искреннего плача православных русских сердец об утрате миропомазанного защитника церкви, главы православного народа. Во всяком случае нам не по пути с политиками, садистически забивающими колы в могилу православного царства. Но мы не впадаем и в апокалиптический пессимизм. Не останавливаемся на одной защитной позиции. Не теряем наступательную энергию к благоустройству церкви и развитию ее влияния при всех перипетиях исторического времени, при всех радикальных изменениях внешней обстановки.
3
Мы здесь цитируем несколько тирад из текста нашей статьи «Православие и Россия» в американском сборнике «Православие в жизни», Н.-Йорк, 1953 г., с. 204–207.