— Да, конечно….
— Так вот…. Так вот, значит какие дела… Что это я хотел сказать? — Да, существование мысли, как таковой — есть единственная достоверность. Поэтому прав Декарт, полагая, что человек с ушами и поджелудочной железой — ну и там со всем прочим — был бы таким же человеком, каким он есть во всеобщем представлении, независимо от того, есть ли у него душа — или нет. Инструментальный позитивизм гадость и паскудство. Они теперь забыли самое главное — и хотят — обратите на это внимание — иллюзию и подчиненные ей явления ввести в круг непосредственного опыта. Но ведь мировой эфир не имеет касательства к линзе. Отсюда вся эта чертовщина — вплоть до имагинативных представлений теософов. Это очень важно, между прочим, — влечение врагов Декарта к иллюзорному миру, принципы которого стараются они выяснить. Инфра-мир и супра-мир суть тени мира, то есть тени нашего мышления и ничего больше, — это надобно понять. Это — единственная твердая почва… Понятно?
— Ну да, — заторопился Четырехпроцентный, — даже очень, очень понятно. Только я, видите ли, боюсь с вами согласиться. Вы, по своему, конечно, очень правы, — и я отлично вас понимаю. Вы чрезвычайно точно и твердо все это очерчиваете. Тут приятна, ваша поза — она замечательна, ее можно заподозреть в героизме, — безо всяких шуток. О-о — это весьма все важно…. Ho-о…. но…. Вот я боюсь с вами соглашаться…. То есть тактически — нет и тени возражений, нет, нет, нет — спаси Бог…. Но ведь не в этом дело. Конечно, мы с вами не разойдемся в вопросе о том, что лошадь — как лошадь, и есть лошадь и только…. Но вам, конечно, не это ведь интересно, правда?
— По правде то сказать, вопрос о лошади самый важный; к нему в конечном счете все сводится. И вы его решаете….
— Нет, я его не решаю, но готов решить одинаково с вами. Тут отступление и маленькая тонкость. Вы только не сердитесь, ради Бога. Ведь не в этом же дело.
— Да чего же мне сердиться! Мы с вами в главном сходимся — значит, мы вместе. Остальное — пустяки. А философия — это потом.
— Ну да, конечно. Очень приятно, что вы меня понимаете….
— Но вот что. Я вам принес мой дневник. Это о Филе Магнусе. Тут довольно много, вы пропускайте, что будет скучно. Но нет поучений — вы понимаете, я же так к нему отношусь, — они особо, и их у меня в настоящий момент не имеется. Вы — почитайте…. тут, видите ли, есть кое-что…. это ведь такой человек.
Три минуты мял Четырехпроцентный руку приятеля в собственной. Он был совершенно растроган, — ведь вот же есть люди, а тут….и дальнейшее в том же выгодном для Высокого роде.
Гроза не шутила. В восторженном и высоком пламени забелела странно и до странности ясно окрашенная окрестность, а там наверху, где, как уверяют многие и совсем неглупые люди, решаются судьбы мира, нечто лопнуло сразу, в единый миг в колоссальной, киклопической гармонии, разрешив мировые антиномии ужасающим аккордом. Ты, мировой контрабас, ты взял эту ноту, это величественное доказательство неведомой и непонятной бесконечности — под нее метали стрелы в пещерного тигра с саблевидными зубами голые люди: — они-то и составили лошадиную философию, которую с таким трудом пытался себе и собеседнику выхвалить Четырехпроцентный, услышав ее в миллион-первый раз от нового пещерного человека. Но листья бурей улетали по ветру, тот свистел, заливался, с криками, тресками, — страстно бросался он к перепуганным березам и охватив их громадными длинными руками, — танцовал с ними так, как он всегда танцует, когда веселится и дышет от всей души. Приятели спрятались в подворотню, — а дождь обратил землю в сетку приподнимавшихся брызгов и умирающих капель. Уже налево закипал ручеек и, немало не смущаясь, бежал по наклонной плоскости, ускоряя свой бег. Вновь завыли деревья, и в лица бросились занесенные ветром капли, тополевый листик тихо пристал к щеке (и был снят машинально и растерт рукой) — вдруг все смолкло: тут окрестность озарилась и зарябила им в глазах, раздался треск — высокий тополь бессильно распался на две части, мягко пригибая шумные ветви, а потом грозно грохнувшись но тут же в тот же самый миг, не успел еще глаз надивиться смерти дерева — ухнул Илья над самым ухом — и высокие духи раздрали небо от края до края, — герой вспомнил Языкова и, приложив руку к бьющемуся сердцу, сказал шепотком: «Свят, свят, свят, Господь Бог Саваоф, исполнь небо и земля, славы Твоея». Повидимому, это было магическое изречение, ибо рефрен его был покрыт той же невероятной и великой октавой воздыхающего мира. Мир жил, а человек стоял и удивлялся. Но помаленьку стихло, и гремело не так часто и не так громко.