II
Лежит неподвижная полночь.
Отсутствие фонарей возбуждает любопытство тискающегося человека. Тьма ровным пологом взмахивает и вскрывает некое необозримое пространство, где мечтают в будущем отдыхать мнительные люди, пространство просвечено звездами. Волноподобные туманы клубом двигают свои мезозойские очертания. Там, за рощами, потопленными в расплавленных весною водах, за разбивающими ночь на тысячу неслитных и полусонных восторгов соловьем проходят тусклые, желтые воды, уносящие круто крякающие льдины. По этой причине холод, сочащийся по низу, омывает ноги путника, вливая ему в рот и далее крупную слезу сожаления. Он уносит с собой на веки, в виде горького сувенира ночного путешествия эту слезу, он принуждается течением жизни хранить этот подарок на своей груди, ибо нет другого, кому можно было его передать. Человек не имеет, где преклонить голову. Сириус попеременно вонзает в его значки зеленый и лиловый луч, в бок бросает он красный отсвет: торопливая приседающая походка несет человека мрачной улицей. При его приближении недвижно, безщелестно из подворотни вылезает достойных внимания размеров пес и ровно убегает в бок, в бок — куда бегут собаки? Чудный зверь, у коего вечно есть важное и ненеприятное дело. Однако, животное играет с тьмой, повернувшись — он тонет в ней, прыгнув — он силуетится толстой мордой со внимательными ушами. Вдруг сзади раздаются мерные удары и петуший крик доводит до вашего сведения: — парки бабье лепетанье низводится мною, петухом, и ночным великаном, до легкого шептанья полусонных вод: оно баюкает мир. Спи, дурак и растереха. — Вслед за этим пес останавливается, мрачно чешется, присевши, нюхает землю и — бурчанье его, рычанье, неровный лай — нерезко, истошно переходит в ужасающий вопль ночного воя. Он воет полусидя, полулежа. Ему отвечают оттуда и отсюда и с этой стороны и с той, он воет с короткими промежутками, жуя тьму и захлебываясь в собачьих сухих слезах. Человек останавливается, отирает холодный пот со лба, слышит как слезинка пота пробегает из-под мышки по боку, бросает сумку наземь, вынимает револьвер и стреляет в собаку. Револьвер выбрасывает короткий огненный пушистый хвост, пес смолкает, а человек опрометью бежит и исчезает, сопровождаемый неистовым лаем, воем, колотушкой сторожа и — далекими стонами соловья.
III
He мучь меня, прелестная Марина.
Мрачный тихий храп не давал уснуть или думать. Рассвет сине, сине пролезал в утлое окошко, огибая рыжую занавеску и попутно выясняя пространственные взаимоотношения близлежащих предметов. Маленький столик заигрывал со стеной, — оба то исчезали, то плыли несовместимой массой, напоминавшей видения пароходов с Миссисипи. Кусок обоев, резиденция мухожадного крестовика, отличавшегося странной для такого мешка нечистот грацией и подвижностью — двигался перед спящими незакрытыми глазами: он принимал вид черномазого мурина, пришедшего за пропитой душонкой спящего. Его неподвижность не только не успокаивала, наоборот, говорила об злой осторожности мурина о том, что он родной братец злющему крестовику, грозе идиотичных мух. Но крыжак в свою очередь ненавидел тонкое жужжанье ос; он думал иной раз: «погибну, съест оса» — и трясся мешковидный от ужаса; — вспоминая нежные объятия съеденного паучка, он упускал даже муху.
Оправдываясь, он рассуждал, что сделал сие исключительно в аффекте, — он хотел только укусить, только укусить… один разок, один только разик, но не удержался, — любовь к паучку была совершенно непомерна: — исчезновение непонятно и достойно жалости. Сей истинно-Брюсовский эффект доехал до своего конца и малютка-паучек исчез в бездне времен! — о дай мне тот же жребий вынуть. Хорошо бы встретить неизбежную осу в том виде, в коем встретил ее бедняга паучек. Ветер тихо и тонко вошел в комнату и дымные персты его повернули бумажку на столе. Шелестя и причитая, она упала ему на руки, он приподнял ее повыше, прижал к сердцу и опустил. Закружившись, упала она к спящему. Он взял ее, глаза впились в серые очертания букв, невидных, а память подсказывала слова: «Милый мой, меня страшно огорчает, что я сделала. Я в этом страшно раскаиваюсь. Сознаю, что это было страшно грубо, глупо и бестактно — обо всем этом говорить. То, что сделано, не вернешь. Но обещаю тебе, что в дальнейшем этого не….» — ангел писал эти строки или крыжак: — серый, цветной, узорный мешок нечистот и дикого сластолюбия. Ветер пел в уши, — нежный добрый друг. Он привык баюкать мир, тетерю и автоненавистника. Он прильнул к горячей щеке, двинул волосы, обошел, осторожно колеблясь, ухо и застыл холодноватый, щекоча затылок. Подушка промялась и даже углы ее не вздыхали отрадно. Холод стоял во взорах, мурин вглядывался в душу и урча, поучал: «ничтожество, земляной червь, полип и холерная запятая, грош тебе цена, старая тряпка и пародия на вечноживое. Вот сейчас подойду к тебе… у-у-у-у-у!». Человек предпочел прервать излияния печального образа, результата светотеней и светомраков. Он встал, подошел, звезды внезапно оказались за чертой достижения, что было весьма странно, — уже сидел он в креслах в городе и месте давно покинутом, забытом и чреватом недоумениями. Она подошла к нему с каким то зрящим, нестоющим ответа вопросом, — но он взял руку, теплота ее передалась его дрожащим жилам, она приблизилась, ближе. Ближе. Ближе. Он уже слышал мягкие повороты ног ее, он уже приникал к груди ее невозвратно колеблющейся. Тут сон разверз перед ним ее неистовое лоно…. тогда через несколько секунд он сидел в слезах и мокрый от пота, дрожащий на поскрипывающей кровати и будил тьму мерным шопотом.