Уселись. Закурили. Так себе интеллигенты — и ни бум-бум более. И никаких тараканов и собачьих блох. Девочка улеглась, подпершись локтями: «Вы что смотрите» — «там тропинка» — «и ну» — «ну и вот» — «непонимаю» — «да и понимать нечего». И пронзенный презрением к женщине (сволочь, дура, корова, самка, менструирующий кенгуру и т. д.) Четырехпроцентный возговорил. Он не пел о блаженстве райских духов, его это мало касалось: — собственному взору он представлялся сам в этом роде, и мечтал об соответствующей обстановке. Вот как.
— Мы должны обставить дело так, чтобы все, что было бы нами сделано, было бы действительно сделано, — вы понимаете?
Длинный мотнул ослиными челюстями, — что дескать, понял, нас тоже ведь — не пальцем….
Высокий въехал в разговор, как триумфатор на белом коне:
— Филь Магнус — я мог называть его просто Филь, но я этого не делаю — сказал им однажды, когда они пристали к нему: «Вы уничтожаете азотную кислоту» — каково?
Общий изумительный шопот сдержанного негодования подтвердил, что в сердцах слушателей азотная кислота стояла на одной полочке с нитроглицерином, оно и естественно.
Скрипливый женский голосок:
— Есть такие люди…. это очень трудно рассказать, — вот Магнус, как раз такой…. Он все понимает, а это самое главное…. Очень трудно, когда тебя не понимают. Даже невозможно. А то вот такие люди, они как старое, старинное такое вино, — я не умею говорить…. я не люблю говорить, — не надо никогда лгать или притворяться, это очень нехорошо и мучительно для других, надо сразу все говорить, что думаешь, вот Филь Магнус, он сразу говорит…. И он как вино, чем больше пьешь, тем больше нравится…. Мне один знакомый, очень мягкий и хороший человек, сказал раз…. нет лучше этого не рассказывать, я не хочу на кого-нибудь намекать, пожалуйста не подумайте, но все таки….
Это вразумительнейшее разъяснение Филевых свойств и качеств подбодрило собеседников. Заговорили все сразу. И все говорили одно и то же и совершенно одинаковым образом. Четырехпроцентный почуял в голове некий неподобный вихрь, понял, что он чуточку рехнулся и заметил, что его личность раскололась на четыре фрагмента (он, Аня, Высокий и Длинный), в голове у него здорово сразу замололо, он сообразил, что все погибло уже невозвратно и влип в разговор:
— Ды-к о чем же он говорит?
— О натриаммонийном рацемате….
— Долой людоедов, долой реформистов — это самое вредное племя на земле….
— ….будем играть в солдатики и проч….
— Вы, безжилые нищие! Вы, носящие вязигу вместо спинного хребта, вы, завидующие кошке и таракану, вы, сплошной узел перепутавшихся от голода кишек. Не стыдно ли вам, что еще есть на пространстве трех измерений — довольные люди?
— О мерзость, стыд и паскудство!
— ….довольные люди, обрежьте им ноги, обломайте им плечи камнями, мы не захлебнемся в крови, нет, чорт с ней, с этой грязной водицей — человек, которого рвет кровью два раза в день, равнодушен к этой жидкости.
— Куда исчезают лучшие продукты вашего хозяйства? Они проваливаются в несоизмеримые глотки уничтожателей азотной кислоты.
— Так заставим их питаться подогретой водой, а хлеб из лузги и коры отвешивать каратами. Разве вы не видите, что вы столь же всемогущи, как пьяный курильщик у порохового погреба….
— У погреба, где хранится нитроглицерин, который мы отрицаем….
Синекрылая стрекоза дрожала и взлетала мелкими летами над ольхами, слепень с раз маха внедрялся в кожу и, аккуратно сложив крылышки, предавался чревоугодию. Бедняга не знал, что он пьет кровь неврастеников, чрезвычайно легко проливающих оную, раз она принадлежит их ближним, но расстающимся со своей собственной с великим огорчением; перетянутые ночными страхами нервы в мановение ока докладывали по начальству: «боль, боль», — лицо кровопивомого искажалось ненавистью, рука щелкала, и слепень валился замертво в густую, разомлевшую траву. Там и там в высоте стоймя стояли большие коричневые прозрачнокрылые стрекозы, вдруг параболически метались они и по сложной кривой в миг исчезали. На камышик у ручья вылезало серенькое чудовище с динамо-машиной и фрезерным станком вместо рта. Оно дулось и пучилось, спинка лопалась: оно выходило из себя. Вышедши, усаживалось на свое бывшее «я», сушило на солнце слипшиеся крылышки и интерферировало ими золотые лучи полдня. Затем оно делало движение — тогда лазурные страны принимали его легкие движения — и еще одна стрекоза с бирюзовым тонким брюшком, планировала над позеленевшей от жары и удовольствия лягушкой.