Мы говорили об отношениях человека с божественным. Вторым следствием христианского дуализма была десакрализация природы и лишение ее одушевленности. Христианская «сверхъестественность» раз и навсегда вызвала непонимание природных мифов античности. Природа перестала быть чем-то живым; магически-символическое восприятие природы, составлявшее основу жреческих наук, было отвергнуто и заклеймено «языческим». После триумфа христианства эти науки претерпели быстрый процесс вырождения, за исключением ослабленного остатка, представленного поздней католической обрядовой традицией. Природу стали понимать как что-то чуждое и даже дьявольское. Опять же, это послужило основой развития аскетизма монастырского и умерщвляющего типа, враждебного миру и жизни как типично христианского, радикально противоположного классическому и римскому способу восприятия.
Третье последствие касается политической области. Принципы «Царство Мое не от мира сего» и «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» прямое нападали на понятие традиционной власти и того единства двух властей, которые формально вновь утвердились в императорском Риме. Согласно Геласию I, после Христа никто не может быть одновременно царем и священником; единство sacerdotium и regnum, когда оно отстаивается царем, является дьявольским обманом и подделкой по отношению к подлинному сану царя-священника, который принадлежит лишь Христу. [798] Именно в этом контраст между христианской и римской идеями перерос в открытый конфликт. Во время развития христианства римский пантеон был таким, что даже культ христианского спасителя мог бы в итоге найти в нем свое место среди прочих культов, как особый культ, произошедший от ереси в иудаизме. Как мы уже сказали, имперскому универсализму было свойственно исполнять объединяющую и организующую функцию превыше всех частных культов, которые ему не нужно было отрицать. Однако требовалось действие, демонстрирующее высшую fides по отношению к принципу «свыше», воплощенном в представителе империи, в «Августе». Христиане отказывались совершать именно это действие, состоявшее из обряда жертвоприношения перед имперским символом, так как они заявляли, что оно несовместимо с их верой; это было единственной причиной эпидемии мучеников, которая в глазах представителей римской власти должна была казаться настоящим безумием.
Так новая вера свидетельствовала против себя. В борьбе с одним универсализмом утверждался другой, противоположный первому и основывавшийся на дуалистическом разрыве. Традиционная иерархическая точка зрения, согласно которой всякая власть шла сверху, а верность имела сверхъестественную санкцию и религиозную ценность, подрывалась в самом своем основании. В этом греховном мире может быть место только для civitas diaboli; civitas Dei, божественное государство, считалось принадлежавшим отдельному плану и состояло в единстве тех, кто притягивается к другому миру смутным желанием, тех, кто как христиане признавал своим вождем только Христа и ожидал пришествия последнего дня. Где бы эта идея ни порождала пораженческий и подрывной вирус, и где бы кесарю ни воздавалось кесарево, fides оставалась десакрализованной и секуляризованной; она обладала смыслом зависящего от обстоятельств подчинения власти всего лишь светского характера. Словам Павла «всякая власть от Бога» было суждено остаться бессмысленными.
И, таким образом, хотя христианство утверждало духовный и сверхъестественный принцип, в историческом плане ему было суждено действовать в разобщающем, если не разрушительном смысле. Оно не могло оживить то, что в римском мире распалось и приобрело материальный характер; напротив, оно представляло собой иное течение, притягивавшееся к тому, что в Риме уже не было римским и к силам, которые Свет Севера успешно держал под контролем на протяжении всего периода. Это означало разрыв последних контактов и ускорение конца великой традиции. Неудивительно, что Рутилий Намациан считал и христиан, и иудеев враждебными власти Рима: первые распространяли пагубную эпидемию (excisae pestis contagia) среди народов Рима за пределами Иудеи, подчиненной легионами, а последние распространяли яд, искажавший как тело, так и дух (tunc mutabantur corpora, nunc animi) [799] .