При рассмотрении загадочных свидетельств, предлагаемых древними символами, нельзя не заметить ту роль, которую в мифе об Иисусе играет осел. Осел не только присутствовал в сцене рождения Иисуса —именно на нем Дева и Божественное Дитя бежали в Египет; и именно осла Иисус оседлал во время своего триумфального въезда в Иерусалим. Осел является традиционным символом «инфернальной» силы разложения. В Египте он был животным, посвященным Сету, который и воплощал эту силу; он обладал антисолнечным характером и был связан с «детьми безнадежного мятежа». В Индии осел является верховым животным Мудеви, представлявшей собой инфернальный аспект женского божества. Как мы уже продемонстрировали, в эллинском мифе символический осел на равнине Лете постоянно поедал веревку Окна, будучи связан с хтонически-инфернальной богиней Гекатой[800] .
Именно поэтому этот символ мог представлять собой тайный знак силы, связанной с ранним христианством, и которой оно частично обязано своим успехом; это была сила, которая проявлялась и принимала активное участие повсюду, где то, что в традиционной структуре соответствовало принципу «космоса», колебалось и разрушалось на части. В реальности пришествие христианства не было бы возможным, если бы жизненные возможности римского героического периода уже не были исчерпаны; если бы «римская раса» не истощилась в своем духе и своих представителях (доказательством этому была неудача попытки реставрации, предпринятой императором Юлианом); если бы древние традиции не затуманились; и если бы в окружении этнического хаоса и космополитического вырождения имперский символ не оказался оскверненным и сведенным к простому выживанию посреди мира руин.
ГЛАВА 32. ВОЗРОЖДЕНИЕ ИМПЕРИИ И ГИБЕЛЛИНСКИЕ СРЕДНИЕ ВЕКА
В схватке с христианством сила сформировавшей Рим традиции проявилась в том факте, что хотя новой вере удалось свергнуть древнюю цивилизацию, она не смогла завоевать Запад в качестве чистого христианства: где бы оно ни достигало некоторого величия, это случалось только благодаря элементам, заимствованным из противостоящей традиции —римскими классическим дохристианским элементам, а не благодаря христианскому элементу в его первоначальной форме.
Фактически христианство «обратило» западного человека только поверхностно; оно составило его «веру» в наиболее абстрактном смысле, в то время как его реальная жизнь продолжила повиноваться более или менее материальным формам противоположной традиции действия, и позже, в Средние века, этосу, в своей основе сформированным североарийским духом. В теории западный мир принял христианство, но на практике он остался языческим; тот факт, что Европа смогла инкорпорировать столько много мотивов, связанных с еврейским и левантийским взглядом на жизнь, всегда удивлял историков. Таким образом, в результате получился некоторый гибрид. Даже в своей утонченной и романизированной католической версии христианская вера представляла собой препятствие, лишавшее западного человека возможности интегрировать свой подлинный и неистребимый способ существования при помощи наиболее подходящих для него концепции священного и отношений со священным. В свою очередь, именно этот способ существования помешал христианству по-настоящему учредить на Западе традицию противоположного, жречески-религиозного рода, соответствующую идеалам раннехристианской общины, евангельскому пафосу и символу мистического тела Христова. Далее мы пристально проанализируем последствия этого двойного противоречия в ходе западной истории. Оно сыграло важную роль в процессах, приведших мир к современному состоянию.
В определенный период христианская идея (в своих понятиях о сверхъестественном) казалась поглощенной римской идеей в формах, вновь вознесших имперскую идею на особую высоту, пусть даже традиция этой идеи в центре — «вечном городе» к тому времени уже увяла. Таков был византийский период —период Восточной Римской империи. Но здесь в большой степени повторилось то, что уже ранее произошло в поздней империи. Теоретически византийская имперская идея демонстрировала высокую степень традиционного духа. Например, утверждался идеал священного правителя (βαςιλεύς αυτοκράτωρ), чья власть происходила свыше и чей закон, отражая божественный закон, обладал универсальной ценностью. Ему подчинялось духовенство, потому что император руководил как светскими, так и духовными делами. Таким же образом в Восточной империи сохранилась идея «римлян» (ρωμαίοι), объединявшей тех, кто поднялся при помощи помазания, свойственного приобщению к римско-христианской ойкумене, до достоинства выше, чем любой другой народ. Империя вновь была sacrum, и ее pax обладал сверхъестественным смыслом. Тем не менее, даже в большей степени, чем во время римского упадка, все это оставалось символом, несомым хаотическими и темными силами, так как этническая субстанция в гораздо большей степени, чем в предыдущем имперском римском периоде, характеризовалась демонизмом, анархией и непрекращающимся беспокойством, свойственными разложившемуся и сумеречному эллинско-восточному миру. Здесь при помощи деспотизма и бюрократической централизованной административной структуры тоже попытались достичь того, что может происходить только из духовного владычества достойных представителей, окружающих себя людьми, являвшимися «римлянами» не только номинально, но и по своей внутренней расе. Силам распада было суждено победить, хотя Византия как политическая реальность продержалась почти что тысячелетие. От византийской римско-христианской идеи остались лишь отголоски, частично впитанные в весьма измененной форме славянскими народами, а частично переплавившиеся в том возрождении, которое составили гибеллинские Средние века.
[800]
См. также R. Guenon,