Таковы мотивы, присутствующие в традиционном наследии северогерманских народов. Как и взгляд на мир, предвидение судьбы упадка (Рагнарёк) связывалось с идеалами и с фигурами богов, типичными для «героических» периодов. Как уже было сказано, в более поздние времена это стало подсознательным наследием; сверхъестественный элемент, как и универсальный элемент, содержащийся в идее Асгарда-Мидгарда, «центра мира», скрыли вторичные и ложные элементы мифов и саг.
Контакт германцев с римским и христианским миром произвел двойной эффект. С одной стороны, их завоевание поначалу вылилось в сотрясение материальной структуры империи, но с внутренней точки зрения оно оказалось оживляющим вкладом, в силу которого установились предпосылки новой мужественной цивилизации, которой суждено было заново утвердить римский символ. В более поздние времена таким же образом произошло сущностное очищение христианства и католичества, особенно по отношению к общему мировоззрению.
С другой стороны, как идея римского универсализма, таки христианский принцип в его общем аспекте утверждения сверхъестественного порядка произвели пробуждение высшего призвания северогерманских народов, внеся свой вклад в интеграцию на высшем плане и в оживление в новой форме того, что часто было сведено к материальному и частному в них в традициях отдельных народов. [810] «Обращение» в христианскую веру не заставило силу германских народов выродиться, а очистило ее и приготовило для возрождения имперской римской идеи.
Уже во время коронации короля франков была произнесена формула обновления (renovatio Romani Imperii). Признавая в Риме символический исток империи и своих прав, германские правители в итоге выступали против гегемонистских притязаний церкви; таким образом, они стали главными героями нового великого исторического движения, вызвавшего традиционную реставрацию.
С политической точки зрения врожденный этос германцев налагал на имперскую реальность живой, твердый и дифференцированный характер. Жизнь древних северогерманских обществ основывалась на принципах личности, свободы и верности. Ей были чужды как чувство тотального смешения в обществе, так и неспособность индивида чувствовать себя полноценным вне рамок какого-либо абстрактного института. В этих обществах мерой благородства была свобода. Но эта свобода не была анархической и индивидуалистической; она была способна на преданность, выходившую за рамки личности, и она знала преображающую ценность, свойственную принципу верности тому, кто достоин повиновения, и кому вверяют себя добровольно. Таким образом группы преданных собирались вокруг вождей, к которым вполне можно применить древнее изречение: «Высшее благородство римского императора состоит не в том, чтобы быть хозяином рабов, но в том, чтобы быть господином свободных людей, который любит свободу даже в тех, кто служат ему». Государство, почти как в древнеримском аристократическом смысле, имело своим центром совет вождей, каждый из которых был свободным господином своих земель и вождем группы верных ему. За пределами этого совета единство государства и в некоторой степени его надполитического аспекта воплощались королем, так как он принадлежал, в отличие от просто военных вождей, к людям из родов божественного происхождения; готы называли своих королей Амалами, «чистыми» или «небесными». Изначально материальное и духовное единство нации проявлялось только в некотором действии или осуществлении общей миссии, особенно наступательной или оборонительной. В таких обстоятельствах появлялось новое состояние. Избирался вождь, называемый dux или heretigo, и спонтанно образовывалась жесткая иерархия: свободный человек становился непосредственным подчиненным вождя. Власть последнего позволяла ему забирать жизнь подчиненного, если тот не выполнял свой долг. Согласно свидетельству, оставленному нам Тацитом, «защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, —первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники —за своего вождя». [811] Как только предприятие заканчивалось, восстанавливались изначальные независимость и многообразие.
[810]
Это двойное влияние имеет свое типичное выражение в «Хелианде». Здесь, с одной стороны, Христос обладает воинскими и слабо соотносящимися с евангельскими чертами; с другой, мы встречаем преодоление той темной концепции судьбы (