В номинально христианском мире рыцарство поддерживало арийскую этику почти без какого-либо сущностного искажения в следующих вещах: идеал героя, а не святого, и победителя, а не мученика; верность и честь, а не милосердие (caritas)и смирение как высшие ценности; трусость и бесчестье, а не грех как наибольшее зло; игнорирование заповедей не противиться злу и платить за зло добром, наказание несправедливости и зла —и исключение из своих рядов тех, кто следовал христианской заповеди «не убий» буквально; отказ любить своего врага и вместо этого сражение с ним и проявление великодушия только после его поражения[818] .
Далее, «испытание оружием» —решение всех споров при помощи силы (считавшейся качеством, вверенным Богом человеку ради способствования торжеству справедливости, истины и закона на земле) стало фундаментальной идеей, выходившей далеко за рамки феодальных чести и права в направлении теологии, предлагая «божий суд» даже в вопросах веры. Но и эта идея на самом деле не является христианской: это возвращение к мистической доктрине «победы», игнорировавшей свойственный религиозным концепциям дуализм, объединявшей дух и мощь и видевшей в победе нечто вроде божественного посвящения. Теистическое упрощение этой доктрины, согласно которой во время Средних веков считалось, что победа была добыта прямым вмешательством Бога, понимаемого как личность, не повлияла на глубинный дух этих обычаев.
Хотя рыцарство признавало «верность» также и церкви, многие элементы заставляют думать, что здесь идет речь о преданности, сходной с тем, что приписывалась разным идеалам и «женщине», которой рыцарь посвящал свою жизнь неиндивидуально, так как для рыцаря и его пути реально имело значение общее отношение героического подчинения как своего счастья, так и своей жизни, а не вопрос веры в теологическом смысле. Мы уже демонстрировали, что как рыцарство, так и крестовые походы, кроме их внешнего аспекта, обладали внутренним, эзотерическим измерением.
Мы также уже говорили, что у рыцарства были свои «мистерии», что оно признавало Храм, более чем определенно нетождественный римской церкви; также у рыцарства также существовала своя литература и циклы легенд, в которых вновь оживали древние дохристианские традиции. Среди этих вещей наиболее характерным было сказание о Граале из-за проявления в ней темы инициатической реинтеграции, целью которой было восстановить павшее королевство. [819] Тема Грааля выработала свой тайный язык, часто скрывавший враждебность к римской курии. Даже в великих исторических рыцарских орденах, которые характеризовались особой тенденцией к новому объединению типов воина и аскета, мы находим подземные течения, которые, когда бы они ни выходили на поверхность, навлекали законные подозрения и даже преследования этих орденов представителями господствующей религии. На самом деле рыцарство одушевлял импульс к «традиционной» реставрации в высшем смысле этого слова, с молчаливым или явным преодолением христианского религиозного духа (см., например, символический ритуал отвержения креста, практиковавшийся у храмовников). Идеальным центром всего этого была империя. Именно так возникли легенды, оживлявшие тему сухого древа, новое цветение которого связывалось с императором, который будет вести войну против духовенства —настолько, что иногда его считали Антихристом (см., например, Compendium thieologiae). [820] Таково было сумеречное, искаженное выражение восприятия духовности, непримиримой с христианской.
Когда победа Фридриха II казалась весьма возможной, популярные предсказания гласили: «Высокий ливанский кедр будет срублен. Будет только один Бог —монарх. Горе духовенству! Если он [кедр] падет, новый порядок будет уже рядом!» [821] .
В крестовых походах, в первый и последний раз в постримской Европе, идеал единства наций, представленный в мирное время империей, был достигнут на плане действия в чудесном порыве и как бы мистическом повторении великого доисторического движения с севера на юг и с запада на восток. Но мы уже говорили, что анализ глубоких сил, произведших и направивших крестовые походы, не укладывается в идеи, свойственные двумерной истории. В движении к Иерусалиму проявлялось тайное течение против папского Рима, бессознательно взлелеянное самим Римом; в этом течении рыцарство было воинством (militia), а героический гибеллинский идеал был живой силой. Это течение достигло апогея в императоре, который был заклеймен Григорием IX как тот, кто «угрожает заменить христианскую веру древними обрядами языческих народов, и который, сидя в Храме, узурпирует функцию священства» . [822]Готфрид Бульонский —наиболее значительный представитель рыцарства крестовых походов, которого называли «свет монархов» (lux monarchorum), что вновь открывает свойственное этой рыцарской аристократии единство аскетического и воинского элемента —был гибеллинским князем, взошедшим на трон Иерусалима только после принесения в Рим железа и крови —он убил фальшивого императора Рудольфа Рейнфельденского и изгнал папу из святого города. [823] Легенда также устанавливает смысловую связь между этим королем крестоносцев и мифическим Королем Лебедя (французский Гелиас, германский Лоэнгрин), [824] который в свою очередь воплощает имперские римские (его символическое генеалогическое происхождение от самого Цезаря), солнечные (этимологическая связь между Гелиасом, Гелиосом и Илией) и гиперборейские (лебедь, ведущий Лоэнгрина к «небесной обители», был также символическим животным Аполлона у гиперборейцев и повторяющейся темой в палеографических следах североарийского культа) символы. Корпус таких исторических и мифических элементов заставил Готфрида Бульонского в связи с крестовыми походами быть символом тайной силы, имевшей лишь внешнее и случайное проявление в политической борьбе германских императоров и в победе Оттона I.
[819]
См. J. Evola,
[820]
См. А. Graf,
[824]
Cм.