Но из-за того, что управление государством было ответственностью чисто светских правителей; из-за того, что Лютер предвосхитил демократический мотив, позднее проясненный Кальвином (государи правят не в силу своей природы, а потому что они являются представителями общества); из-за того, что Реформации было свойственно радикальное отрицание «олимпийского» или «героического» идеала, любой возможности человека превзойти свои ограничения при помощи или аскетизма, или посвящения, даже чтобы исполнить свое право свыше подлинных вождей —из-за всего этого взгляды Лютера касательно «светской власти» (die weltiche Obrigkeit) практически равнялись инверсии традиционной доктрины царственного приоритета и таким образом открывали путь для узурпации духовной власти со стороны представителей светской власти. Определяя тему Левиафана или «абсолютного государства», Гоббс таким же образом провозглашал: civitatem et ecclesiam eadem rem esse («государство и церковь —это одна и та же вещь»).
С точки зрения метафизики истории положительный и объективный вклад протестантства состоит в подчеркивании того факта, что в человечестве, живущем в последние времена, истинный духовный принцип уже более не присутствует непосредственно, и, следовательно, ему приходится представлять этот принцип как нечто трансцендентное. На этой основе само католичество уже приняло миф о первородном грехе. Протестантство усилило этот миф, провозгласив фундаментальное бессилие человека в достижении спасения собственными силами. Говоря в общем, оно рассматривало все человечество как проклятую массу, приговоренную совершать зло автоматически. К истине, смутно оттененной этим мифом, протестантство добавило оттенки подлинного сирийского мазохизма, выражавшиеся в довольно отталкивающих образах. По сути, против древнего идеала духовной мужественности Лютер, не колеблясь, призвал идеал «царской свадьбы», в которой душа, изображаемая проституткой и «крайне испорченным и греховным созданием», играет роль женщины (см. De libeitate Christiana). Он сравнивал человека с вьючным животным, на которым по своей воле едут Бог или дьявол, и он ничего не может с этим сделать (см. De servo arbitrio).
Но за признанием вышеупомянутой экзистенциальной ситуации должно было последовать утверждение потребности в поддержке, свойственной обрядовой и иерархической системе, или же утверждение строжайшего типа аскетизма. Лютер отрицал обе эти вещи. По сути вся система мысли Лютера была явно обусловлена его личным уравнением и мрачным характером его внутренней жизни как неудавшегося монаха и человека, который не смог преодолеть свою собственную природу, на которую влияли страсти, чувственность и гнев. Именно это личное уравнение отразилось в конкретной доктрине, согласно которой десять заповедей были даны людям божеством не для того, чтобы выполнять их в этой жизни, а для того, чтобы человек, признав свою неспособность их выполнить, свою ничтожность, а также непобедимость страстей и своей внутренней склонности ко греху, вверил себя личному богу и отчаянно надеялся только на его милость. Это «оправдание верой единой», это осуждение силы «трудов» привело Лютера даже к нападкам на монашество и аскетическую жизнь в общем, которую он называл «напрасной и губительной», таким образом удерживая человека Запада от преследования этих остаточных возможностей реинтеграции, доступной в созерцательной жизни, сохранившейся в католичестве и произведшей такие фигуры, как Бернан Клервосский, Ян ван Рёйсбрук, Бонавентура и Мейстер Экхарт. [843] Далее, Реформация отрицала принцип авторитета и иерархии в измерении священного. Идея, согласно которой человек как понтифик мог быть непогрешимым в вопросах священной доктрины и поэтому легитимно притязать на неоспоримый авторитет, считалась ошибочной и абсурдной.
Христос не давал никакой церкви, даже протестантской, привилегии непогрешимости; [844] таким образом, у каждого есть право рассуждать о вопросах доктрины и интерпретации священного текста за пределами какого-либо контроля и какой-либо традиции. Было уничтожено не только различие между мирянами и священниками в вопросах знания, но также отрицалось и священническое достоинство, понимаемое не как пустой атрибут, но как отсылка к тем, кто, в отличие от других людей, наделены сверхъестественным помазанием и на ком запечатлен character indelebilis, позволяющий им активизировать обряды (таковы среды древней идеи «господина обрядов»). [845] Так отрицался объективный, нечеловеческий смысл, который могут иметь не только догма и символ, но и система обрядов и таинств.
[843]
Это фундаментальное различие между буддизмом и протестантством, наделяющее первый положительным характером, а второй —отрицательным. Оба движения характеризуются пессимистскими предпосылками —
[844]
Де Место (Du Pape,
[845]
С другой стороны, нужно заметить, что в католичестве из-за смешения того, что свойственно аскетизму и того, что свойственно священству, духовенство никогда не было настоящей кастой. Как только был установлен принцип целибата, в силу этого самого принципа католичество непоправимо потеряло возможность связывать задатки определенных духовных влияний с глубинными силами наследия крови, предохранявшейся от смешения. Духовенство, в отличие от знати, всегда испытывало тотальное смешение, так как оно набирало своих членов из всех общественных слоев и, следовательно, не имело «органической», то есть наследственной биологической основы этих духовных влияний.