Люди, все еще противодействовавшие материализму масс, признавая лишенные личного интереса формы активности и высшие ценности, и, противопоставляя их полной страстей и иррациональной жизни собственную веру в высшие ценности и принципы, и составлявшие своего рода задний план трансценденции, который по меньшей мере не давал низшим элементам вливать в религию свое честолюбие и способ существования —эти самые люди в последние времена стали превозносить этот плебейский реализм и это десакрализованное низшее существование, окружив его ореолом мистицизма, морали и религии. Они не только начали насаждать реалистические страсти, партикуляризм и политическую вражду; не только отдались опьянению мирских достижений как раз в то время, когда их контрастирующая функция была более чем необходима на фоне усиливавшейся энергии низшего элемента, —что несравнимо опаснее, они начали превозносить все это как единственную человеческую возможность, прекрасную и достойную развития —единственную, из которой человек может черпать всю полноту моральной и духовной жизни. Они снабдили эти мощные страсти доктринальными, философскими и даже религиозными подпорками (из-за чего те крайне усилились) и в то же время стали насмехаться над любым трансцендентным интересом или принципом, превосходящим частные интересы расы или нации и свободным от всех человеческих общественно-политических обусловленностей. [850] В этом вновь проявляется феномен патологической инверсии полярностей: человеческая личность в своих высших способностях стала инструментом других сил, вытесняющих ее и использующих ее для духовного разрушения, а сам человек этого даже не осознает [851] .
В конце концов, когда интеллектуальные способности обширно применялись к исследованиям природы, это уже представляло собой «измену»: профаническая наука, произошедшая отсюда, выдавала себя за подлинную науку, вступив в союз с рационализмом в нападках на Традицию и религию. С другой стороны, она поставила себя на службу материальных нужд жизни, экономики, промышленности, производства и перепроизводства и стремления к власти и богатствам.
Закон и мораль секуляризовались аналогично: они уже небыли «даны свыше», потеряв всякое духовное оправдание и целесообразность и приобретя лишь общественный и человеческий смысл. Здесь немаловажно то, что в некоторых более поздних идеологиях они стали претендовать на тот же древний авторитет, но в обратном направлении: «снизу вверх». Мы говорим о «морали», признающей ценность в отдельном человеке только постольку, поскольку он является членом лишенного головы коллектива, он отождествляет свою судьбу и счастье с последним и обличает как «упадок» и «отчуждение» любую форму активности, не являющейся общественно «полезной» и не служащей организованному плебсу, завоевывающему планету. Мы вернемся к этим соображениям, когда будем обсуждать особые формы, которыми должен закончиться нынешний период. Здесь мы ограничимся тем, что скажем об определенном перевороте индивидуализма, запустившем процесс распада —индивидуализма, который сегодня существует разве что в своих остатках и поползновениях бледного и бессильного «гуманизма» буржуазных писателей. Но в принципе, в соответствии с которым человек должен в первую очередь чувствовать себя частью группы, партии или какого-нибудь коллектива, и иметь ценность только в связи с ними, можно видеть воспроизведение отношений дикаря и тотема его племени и худший тип фетишизма.
Что касается общего взгляда на жизнь, современный человек смотрит на этот сдвиг от «цивилизации бытия» к «цивилизации становления» как на достижение. [852] Одним из последствий этого сдвига является усиление ценности чисто мирского аспекта реальности под видом истории (отсюда историцизм). Как только контакт с истоками был утерян, неопределенное, бессмысленное и ускоренное движение того, что было правильно названо «побегом вперед», стало главной чертой современной цивилизации, находящейся под эгидой эволюции и прогресса. Откровенно говоря, зачатки этой суеверной мифологии времени могут быть найдены в иудейско-христианской эсхатологии и мессианстве, а также у ранних католических апологетов, превозносивших ценность «нового» характера христианского откровения, доходя до того, что в полемике св. Амвросия с римской традицией можно найти ранние наброски теории прогресса. «Открытие человека» Возрождения подготовило плодородную почву для роста этих зачатков вплоть до эпохи Просвещения и сциентизма. С того времени зрелище развития наук о природе, техники, изобретений и всего прочего действовало как опиум, отвлекая взгляд человека и не давая ему воспринимать сущностный смысл всего этого движения: отказ от бытия и растворение любого центра в человеке, его отождествление с течением становления, ставшего сильнее его. И когда химеры грубейшего рода прогрессивизма рискуют быть разоблаченными, новые религии жизни и жизненной силы, как и «фаустианская» деятельность и миф, становятся новыми интеллектуальными наркотиками, уверяющими, что движение нельзя прерывать, а нужно, наоборот, пришпорить, чтобы оно приобрело смысл само по себе как для человека, так и для существования в общем.
[850]
См. А. Tilgher,
[851]
В дальневосточной традиции (