— Павел Тунсу!.. Кто здесь Павел Тунсу?.. Подойди сюда! — крикнул прокурор.
Павел поднялся с земли, дрожа от страха, что его тоже расстреляют. Не ожидая вопросов, он торопливо залепетал:
— Я-то никого не убивал… Никого… Я только машину порушил и подпалил ее за то, что они моего парнишку изувечили, но крови не проливал, у меня ребята малые…
Когда через некоторое время жестоко избитого Павла швырнули в канцелярию к остальным арестованным, он перекрестился и поблагодарил милосердного бога, который в доброте своей сжалился над его детьми.
Чтобы быстрее выявить преступников, главный прокурор решил вести дальше следствие по-другому и допросить в первую очередь самых уважаемых людей в деревне, с помощью которых можно будет легче уличить истинных подстрекателей и злоумышленников.
— Ты расскажи мне честно, дед, как произошли все эти преступления и кто виноват! — обратился он к Лупу Кирицою.
— Дак, барин, я-то не встревал, потому как я человек старый и не пристало мне…
— Ладно, ладно, я тебе верю, но ты расскажи, отчего и как вспыхнул этот бунт и кто его затеял! Ведь не началось же все само собой, не так ли, дед? — настаивал прокурор.
— А как раз так и было, барин! — подхватил старик. — Взвился вихрь большой, подхватил бедных людей и погнал их, как овец…
— Ты, дед, не мути воду, не морочь нам голову своими сказками, нет у нас для них времени! — вмешался майор Тэнэсеску, раздраженный болтливостью старика.
Тот попытался что-то возразить, но майор тут же влепил ему две увесистые оплеухи. Лупу Кирицою посмотрел ему прямо в глаза и проговорил:
— Ну, господин майор, пусть бог тебя покарает за то, что позоришь мою старость!
— Что?.. Как ты смеешь?.. Осмеливаешься дерзить мне, старый разбойник?.. Капрал, пятьдесят палок!
Титу Херделя стоял, весь дрожа, рядом с префектом все то время, пока старик молча, как каменный, переносил боль от ударов.
После того как были избиты еще несколько человек, среди которых особенно досталось Луке Талабэ, чье поведение показалось прокурору вызывающим, после того как Филип Илиоаса и Марин Стан были уличены в грабеже и признались, что позарились на чужое добро, хотя они сами люди не бедные, настала очередь Игната Черчела. Накануне, когда винтовочные залпы прекратились, Игнат, стараясь подладиться к войскам, привязал к палке белое полотенце и выставил его в воротах, чтобы господа сразу его заметили. Майор действительно увидел полотенце и взбеленился: «Что это такое, бандит?» — «Мир, господин майор», — смиренно пояснил Игнат. «Мир, подлюга? А против кого же ты воевал, мерзавец? Против румынской армии?» — еще пуще взъярился майор и жестоко избил Черчела… Теперь он сразу его узнал:
— Это ты с белым флагом совался, негодяй?
— Да, господин майор. Грехи наши тяжкие, не знаем мы, как лучше сделать, чтобы промашки не вышло… — пробормотал, заикаясь, Игнат. — Видать, бог нас покарал глупостью за грехи наши…
Пока прокурор заканчивал допрос Игната Черчела, то и дело перебиваемый яростными вспышками Тэнэсеску, явился староста Ион Правилэ и доложил, что, согласно приказу, собрал и установил личность всех мертвецов. Всего оказалось сорок четыре трупа, ибо тело сорок пятого, священника Никодима, было убрано с улицы еще вчера вечером его дочерью Никулиной. Майор Тэнэсеску взорвался: как посмела ослушаться его приказа дочь этого разбойника попа? Староста оцепенел от страха, испугавшись, что его снова изобьют, да еще перед лицом всей деревни.
— Где эта бестия баба, которая осмелилась нарушить приказ? — заревел майор, выпучив глаза.
Никулина, смертельно бледная, выбралась из толпы, держа за руку ребенка. Не говоря ни слова, майор принялся полосовать ее хлыстом. Женщина визжала, увертывалась, стараясь укрыться от ударов, а ребенок в ужасе вопил:
— Мамочка!.. Мамочка!..
— Ой, ой, помогите! — рыдала Никулина, на лице которой удары хлыста оставляли все новые и новые полосы.
— Капрал! — крикнул наконец уставший майор. — Отсчитать ей пятьдесят палок!..
— Ой, спасите, люди добрые, спасите!..
Четверо солдат схватили вырывавшуюся женщину и, несмотря на ее истошные крики, бросили на землю лицом вниз. Антонел метнулся к судорожно извивающейся матери, захлебываясь от плача и в ужасе повторяя:
— Мамочка!.. Мамочка!..
Когда один из солдат принялся бить женщину, Титу Херделя, который в надежде, что его услышит префект Балоляну, то и дело шептал: «Это ужасно, ужасно», — не смог больше сдерживаться и, подойдя к Тэнэсеску, возмущенно заявил: