— То же самое мне заявил когда-то венгерский жандармский офицер, — иронически возразил Титу, — с той только разницей, что он говорил по-венгерски, а вы по-румынски.
— Но не можем же мы попустительствовать революции…
— Закон побеждает революцию. Только беззакония провоцируют и распространяют революции! — изрек Титу Херделя с гордостью человека, совершившего великое открытие.
На следующий день, еще до полудня, группа крестьян человек в пятьдесят была отправлена в Питешти под охраной вооруженных солдат, которыми командовал пожилой, злобный унтер-офицер. Так как арестованных считали главарями бунта, виновниками всевозможных преступлений или, по крайней мере, подозревали в этом, их заковали в кандалы, каждого в отдельности, и, кроме того, всех вместе приковали попарно к одной общей длинной и толстой цепи. Несколько солдат держали наготове тяжелые дубинки, чтобы подгонять отстающих.
Вскоре после обеда Балоляну, Греческу и майор Тэнэсеску попрощались с Григоре Югой. Префект объяснил, что им нужно собственными глазами увидеть плоды усмирения во всех селах, зараженных бунтарским духом. Это тем более необходимо, что поступили конфиденциальные сообщения о том, будто в некоторых деревнях помещики, вернувшись домой под охраной войск и найдя свое имущество разграбленным, самолично проводят следствие и судебное разбирательство и карают предполагаемых виновников.
— Это недопустимо! — разглагольствовал с благородным негодованием Балоляну. — Я не потерплю никаких самочинных репрессий! До чего мы докатимся, если каждый начнет по собственному разумению восстанавливать справедливость, считаясь лишь со своими капризами? Закон должен быть один для всех!.. Отнюдь не равнозначны защита общих интересов и защита интересов личных, чреватая сведением счетов, мщением, попиранием законности! — провозгласил префект, перехватив иронический взгляд Хердели.
На следующий день уехал и Титу. Григоре задержал бы его и дольше, но подумал, что при создавшихся обстоятельствах, когда вокруг одни только страдания, разруха и горе, это было бы с его стороны слишком эгоистично.
— Вы были очень добры, деля со мной эти дни, полные опасности и боли, — сказал он на прощание Титу. — Не хочу больше злоупотреблять вашей дружбой… Я вам признателен и никогда не забуду вашей преданности, благодаря которой вы поняли и терпели все мои капризы и угрюмое молчание!.. Впрочем, я тоже ненадолго задержусь в деревне. Одиночество и витающие здесь призраки довели бы меня до полной неврастении. Но я должен распорядиться относительно весенних работ, к которым еще не приступали, и попытаться восстановить то, что может быть хоть как-то восстановлено…
Титу и на этот раз покинул Амару на знакомой желтой бричке, с тем же Икимом на козлах. Улица была пустынна, будто люди все еще не осмеливались выглянуть из своих домов и убежищ. Двор примэрии был по-прежнему полон крестьян, которые лежали, уткнувшись лицом в землю, под охраной солдат. Следствие продолжалось так же энергично, с той только разницей, что его вели новые люди. Капитан Лаке Грэдинару заменил майора, а унтер Боянджиу — прокурора…
Вплоть до Костешти, во всех селах, Титу повсюду видел, что ведется такое же следствие. На вокзале в Костешти он встретил Козму Буруянэ, который подробно расспросил его о положении в Амаре и сказал, что завтра он тоже вернется домой, но только один, пока не убедится лично, что там действительно уже не опасно…
В Бухаресте Титу в тот же день первым делом отправился к Гогу Ионеску. Быть вестником несчастья всегда неприятно и тяжело, но он успокаивал себя тем, что после лаконичной телеграммы Григоре те подробности, которые он сообщит, все-таки послужат каким-то утешением. Дом на улице Арджинтарь с величественной лестницей и раковиной над входом, казавшийся ему таким веселым и счастливым месяцев шесть назад, когда в волнении и страхе он наведывался сюда, чтобы узнать, не возвратились ли господа, теперь имел хмурый и мрачный вид, несмотря на то что лучи заходящего солнца ласково золотили его стены и играли на стеклах окон, а в садике с аккуратно расчищенными аллеями молодой газон зеленел, как раскинутый на солнце бархатный ковер. Дома была одна лишь Еуджения, и она заставила Титу рассказать ей все еще до прихода Гогу. Еуджения была в ужасе, но главным образом из-за переживаний мужа. Опасаясь за него, она запретила ему ехать в Амару на похороны Надины… Вскоре пришел и Гогу. За те несколько дней, что Титу его не видел, он постарел, казалось, лет на десять. От обычного щегольства и шумной жизнерадостности не осталось и следа. Увидев Титу, он жалобно разрыдался, как слабая, неспособная сдержаться женщина. Только сейчас он осознал, как сильно любил Надину, — любил ее больше, чем сестру, любил, как собственного ребенка. Слушая Титу, которому пришлось повторить все сначала, Гогу то и дело вздыхал: «Бедный отец!.. Как он выдержит такой удар!» До старого Тудора Ионеску тоже дошли слухи о разгуле восстания в уезде Арджеш, и он то и дело спрашивал, вернулась ли из деревни Надина, его любимица, страх за которую терзал его больное сердце.