— Сейчас бригадира, — продолжал вспоминать Музольт, — уже давно нет в живых. Сначала, когда коричневорубашечники начали за ним охотиться, он бежал во Францию, однако в сорок первом они его все же схватили. Я не собирался всю свою жизнь заниматься латанием железнодорожного полотна, а хотел стать сортировщиком. И я ушел из бригады рабочих-путейцев, сказав на прощание: «Посмотрим, что прочнее: моя рука или буфер!» И пошел в сортировщики.
— Ты всегда учился тому, чего сам не знал, — заключил Раубольд.
Музольт опустил голову. Он был убежден, что справится с тем, на что так быстро решился. Помолчав, он сказал:
— Ты дашь мне потом одного, с которым я смог бы…
Раубольд взял со стола трубку, выбил ее, прочистил спичкой забитое отверстие в головке, заново набил трубку табаком и закурил.
— Музольт, — начал он, — мы против нацистов, это ясно. И ты знаешь это не хуже меня. Важнее понять, за что мы! Ты борешься за антифашистский строй, который мы хотим создать.
— Я боролся и за бригадира! А что это дало?
Раубольд не знал всей истории с бригадиром и потому ответил не сразу. Подумав, он сказал:
— Наверняка что-то дало. Мы порой просто не замечаем этого. Вот смотри: постучав в третью дверь, я подумал: «Ничего не выйдет у нас с восстанием!» А думать так, Музольт, нельзя! И я пошел дальше, стуча то в одну, то в другую дверь…
— И разбил мне оконное стекло. Что я скажу теперь моей старухе? Как объясню ей все это?
— Придумаешь что-нибудь, Музольт.
И они оба рассмеялись, а затем вновь продолжали беседу, будто времени у них было для этого более чем достаточно.
Между тем Таллер добрался до Вальденберга. Пробирался он осторожно, будто находился в занятой врагом крепости, постоянно опасаясь, что его могут схватить и повесить на первой же перекладине. Вальденберг стал теперь для Таллера вражеской территорией, хотя и жили в нем его соотечественники. Впервые в своей жизни Таллер не чувствовал себя спокойно в военной форме. В этом проклятом Вальденберге уже перестали действовать законы войны, других же законов Таллер не знал.
Почва явно уходила у него из-под ног. Конечно, он мог бы еще отыскать тех, на кого можно было бы положиться. Но ведь порой он и сам уже был близок к тому, чтобы постучать в какую-нибудь дверь и попросить о помощи. Вот и сейчас он несколько минут стоял на краю тротуара, не решаясь перейти улицу. К тому же как назло на небе ярко горели звезды, а слабый ветерок, разгуливающий по улицам, едва ли придавал смелости. Но вот наконец Таллер медленно и нерешительно вышел из тени, но тут же вновь скрылся во мраке дверной ниши.
Мимо прошла колонна солдат. Были слышны их голоса, обрывки разговора, но это ничего не могло дать Таллеру. Он уже хотел было идти дальше, как показались еще трое. Они шли, скрипя сапогами, тяжело дыша. Эти — из полевой жандармерии. Может, они спешили с кем-то расправиться?
Иногда у Таллера появлялась мысль не возвращаться к Херфурту. Ведь с ним добром не кончить! Кому всегда везет, того рано или поздно обязательно постигнет и горе. А эта история с какой-то Лиссой, по сути, уже положила начало концу…
Таллер продолжал пробираться по улицам Вальденберга. Царившую кругом тишину нарушали лишь его шаги. В темноте он разглядел приоткрытые ворота из светлых досок. Дверь в конюшню тоже была приоткрыта. Оттуда доносился храп лошадей. Слышались звон цепей, шуршание соломы. Таллер заглянул в дверь. На него приятно пахнуло теплом. Притаившись у двери, Таллер увидел согнутую спину женщины. На какое-то мгновение он совершенно забыл, зачем он пришел сюда. Казалось, за его спиной рухнуло все, что раньше считалось построенным на века. Перед ним вдруг открылся новый, чудесный и в то же время такой простой мир, имеющий свои, по-особому сложенные будни со свойственными только им восходом солнца, дневным зноем и вечерней прохладой. И Таллер был уже не в форме и мог теперь пойти куда угодно, куда бы только захотел. Таллер понимал, что строить этот мир придется совершенно по-иному, строить лучше и к тому же не легче, чем когда-либо.