И микроусик гитлеризма
в быту подмигивал.
Микробрижжит, микрорадищев,
и микрогегель…
Мильон поэтов, не родившихся
от анти-бэби.
А в центре — как магнит двухполюсный,
иль нерв дрожит,
лежит личиночка двуполая,
в ней — Смертожизнь.
Аминь!
Жизнь для цыпленка, смерть — для скорлупки —
жизнь.
Дзинь!
Чьи очки под колесами хрупнули?!
Дзинь…
Жизнь
к волчонку бежит
в зубах с зайчихиной —
смертью?
Смерть
в ракетах лежит,
в которых гарантия жизни?
Жизнь
зародилась из бездн,
называемых смертью.
Смерть
нам приносит процесс,
называемый жизнью.
Дзинь…
Великий превратится в точку.
Искра — в зарю.
Кончины наши и источники
в микромиру.
Ты наравне с Первосоздателем
вступил в игру,
мой Доктор, бритый по-солдатски,
зло изменяющий к добру.
4
Какая мука — первый твой надрез
под экспериментальную вакцину
связисту, синеглазому, как сыну!..
А вдруг неуправляема болезнь?..
Имеем ли мы право вызвать смерть?
Вдруг микросмерть взорвется эпидемией?
А где-то под тобою Оппенгеймер
над атомом неловок, как медведь…
Эпилог, в котором автор встречается с героем, ну, вот мы и повидались.
Кабинет рентгенолога — исповедальня.
Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.
Я замер.
глядел сквозь меня
золотыми глазами.
Я узнал эти Очи,
человечество зрящие.
Что ты зришь во мне, Осень,
в жизни — нужной иль зряшной?
Где, какие разрухи, полеты, пороки
и затоптанные болевые пороги?
Его — Время язвительно
изнутри оглашало собою.
Пусть мы скромны и бренны.
Но, как жемчуг усердный,
вызревает в нас Время,
как ребенок под сердцем.
И внезапно, как слон,
в нас проснется, дубася,
очарованный звон
Чрезвычайного Часа.
Час — что сверит грудь клетку
с гласом неба и Леты,
Час набатом знобящим,
как «Не лепо ли бяше».
Час, как яблонный Спас
в августовских чертогах.
Станет планка для вас
подведенной чертою.
Вы с Россией одни.
Вы услали посредников.
Смерть — рожденью сродни.
В этом счастье последнее.
Тогда вздрогнувший Блок
возглашает: «Двенадцать».
Отрок сжался в прыжок
к амбразуре прижаться.
Для того я рожден
под хрустальною синью,
чтоб транслировать звон
небосклонов России.
Да не минет нас чаша
Чрезвычайного Часа».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Даже сейчас, в двадцать первом веке, многие историки высказывают сомнение о целесообразности Павлоградского восстания, обвиняют подпольщиков в напрасной гибели горожан в результате расправы фашистов над мирным населением.
А тогда каждый день, приближавший освобождение казался смыслом и целью жизни. Только бы стереть самодовольство на вражеских мордах и презрение к "низшей расе". Не дышать с ними одним воздухом. Не пробираться по улице, как по минному полю, в ожидании облавы или окрика на чужом, лающем наречии.
Уже восемьдесят лет не стихают споры об этом событии.
Слишком много людей, их впечатления, разное восприятие, выводы и, наконец, интересы сошлись в фокусе.
Каждый из участников и свидетелей этих пяти дней видел свою версию восстания, доступную из той точки, где находился каждый конкретный человек.
Каждая из двух десятков групп, участвовавших в восстании, видела своё собственное восстание, именно тогда и там, где развивался каждый конкретный эпизод.
Что же говорить о сегодняшнем восприятии, спустя 80 лет, сквозь все слои домыслов, поправок, а то и откровенных мифов.
«У победы много отцов, поражение — всегда сирота». Лучше не скажешь.
В те короткие пять дней было не до фиксации событий документалистами, а память человеческая, чаще всего, избирательна.
Многие погибли, многие навсегда уехали, после войны осели в других краях. Многие из партийных бонз, вернувшись из эвакуации, стремились получить свою долю почестей и привилегий, часто за счет настоящих героев.
Вмешалось столько разных интересов!
Именно поэтому у каждого заметного исторического события такое множество версий.
Как всегда в таких случаях, значительное влияние на последующее изложение подробностей восстания в книгах и статьях оказала идеологическая составляющая.
Многое из того, что я слышала на пионерских сборах, звучало иначе, чем было представлено на стендах городского музея. Не говоря уже о тех подробностях, которые обсуждались в кругу семьи.