Тернер, корреспондент газеты ’’Нью-Йорк Геральд Трибюн”, проявил исключительное мужество во время взрыва здания газеты ’’Палестайн Пост”. Пренебрегая опасностью, он бросился в дым и пламя, чтобы помочь спасти людей, оказавшихся в ловушке. Когда я впоследствии встретился с ним, он был, по-видимому, не очень-то уверен, что я и был тем человеком, с которым ему обещали интервью. Он не знал толком, как я выгляжу, только видел мою фотографию, имевшуюся в каждом полицейском участке страны. Но, как и многие другие, он представлял меня совсем другим. Увидев меня, он удивленно и разочарованно воскликнул: ”Вы же должны быть очень крупным человеком!”
Я спросил: ”С большими бицепсами и рогами?”
Мы оба рассмеялись. У воображения есть крылья. У действительности же нет рогов.
Писательница Лорна Линдсей всегда проявляла теплые, даже материнские чувства к солдатам Иргуна. Она сама пережила большую личную трагедию. Ее дочь, вступившая в ряды французского Сопротивления, была убита за день до окончания Второй мировой войны. Лорна Линдсей много рассказывала мне о ней. Я говорил ей о моих товарищах. Наше общее чувство скорби сближало нас. Интервью превратилось в дружескую беседу. Я говорил с матерью, которая все понимала.
Дважды, после происшествия с ’’Алталеной”, я встретился с писателем Робертом Сен-Джоном. В своей книге ’’Шалом — означает мир” он подробно описал инцидент с ’’Алталеной” и наши беседы с ним. Я не буду обсуждать здесь достоинства этой книги. Но я должен отметить одно: при чтении его книги я живо почувствовал значение слова ’’сенсационность”. Сен-Джон писал, например, что у входа в мою комнату он наткнулся на двух телохранителей, которые легко могли сойти за эсэсовцев. Спрашивается: какую цель преследуют такие ’’описания”? Я мог объяснить это лишь стремлением к сенсации. Более того, откуда писателю пришла идея приставить к двери моей комнаты двух телохранителей? Сен-Джон ведь не мог видеть их по той простой причине, что, как я уже говорил, у меня их никогда не было. Литература, пытающаяся добиться эффектов, от которых у читателей дыбом встают волосы, часто достигает этого за счет ценной мысли и почти всегда — за счет правды.
Я встретился с Квентином Рейнольдсом после завоевания Яффо. Он был старым другом борющегося подполья и одним из наиболее деятельных сторонников американской лиги за свободную Палестину. Я выразил надежду, что он не сожалеет о помощи, оказанной нам, особенно его участием в пьесе Бена-Гехта ’’Рождение флага”.
Рейнольдс покачал головой: ”Я горжусь этим”. По его просьбе мы с радостью подарили ему винтовку ’’Стен” производства наших собственных оружейных мастерских. На стволе винтовки мы выгравировали памятную надпись. Эта винтовка сопровождала Квентина Рейнольдса в его скитаниях до возвращения в Америку.
В начале восстания я встретился с одним из ведущих офицеров Хаганы Моше Даяном, который предложил мне обменяться мнениями по ряду вопросов. Зная, что он был одним из ’’активистов” Хаганы, мы согласились. Он много рассказывал мне о своей деятельности в Сирии, куда проник в дни правления во Франции фашистского правительства для выполнения там ряда диверсионных актов. Он не хвастался, однако из его сухих и прозаических описаний было видно, что мужества ему не занимать. Он потерял один глаз в ходе одной из операций в Сирии.
Я говорил с ним о нашей борьбе и ее политическом значении. Мы были одного с ним мнения по многим вопросам, во всяком случае, в ходе беседы. После наших операций, сказал он, рабочие начали относиться к Иргуну с симпатией. Он заметил, что мы делаем все возможное, чтобы избежать жертв среди еврейского населения. Сейчас ему, да и многим другим, было ясно, что все наши операции были направлены только против британского мандата. Моше Даян не дал никакой оценки политическим последствиям нашей борьбы. По этому вопросу, отметил он, всегда могут быть два мнения. Моше Даян, однако, видел значение того, что мы делаем, какие уроки мы преподали еврейской молодежи страны.
В годы сопротивления у меня была короткая встреча со знаменитым американским сионистским лидером доктором Абба Гиллел Сильвером. Мы встретились в комнате у морского побережья, снятой на время Алексом. Мне суждено было жить там довольно долго: сообщения из района улицы Иегошуа Бин-Нун стали вызывать опасения. Я был нелегальным съемщиком другого съемщика.
Впрочем, последний был легальным съемщиком по отношению к квартирной хозяйке, но не к властям. Алекс должен был следить за тем, чтобы хозяйка никоим образом не увидела меня. Каждое утро мы должны были покидать комнату и идти каждый по своим делам. Но куда мы могли отправиться средь бела дня? Мы едва ли могли появиться на пышущих зноем, переполненных народом улицах. Поэтому у нас не было иного выхода, кроме как отправиться в ближайшее ’’укрытие” — к берегу моря. В дни хамсина, горячего ветра пустыни, мы наслаждались купанием в море. Борода причиняла некоторые неудобства. Никогда раньше мне не приходилось купаться в море с бородой. Я не знал, что делать и с кипой*,6 которая должна была прикрывать голову Исраэля Сассовера. Если бы я снял кипу, то это могло вызвать подозрения окружающих: как же, борода есть, а кипы нет! Но если я решился бы купаться с кипой, то ее могли унести волны. Проблема была очень серьезной. Я разрешил ее точно так же, как действуют простые люди, очутившиеся на великосветском рауте. Они исподволь наблюдают за соседями по столу. Придерживая кипу, я осторожно осмотрел пляж. К счастью, на пляже были и другие бородатые личности, которые не только купались в море, но даже загорали без кипы, одевая ее только тогда, когда уходили кушать. Я поступил точно так же, как они, и не привлек к себе ничьего внимания.
*Еврейские религиозные традиции требуют, чтобы во время молитвы или благословения голова была прикрыта, в знак уважения к Всевышнему. Ортодоксальные евреи ходят всегда с прикрытой головой. Однако существуют много степеней еврейской ортодоксальности.
Итак, в комнате Алекса я встретился с доктором Сильвером. Наша беседа была очень серьезной. Впечатление, которое доктор Сильвер произвел на меня надолго сохранилось в моей памяти.
Так как мне выпала честь быть на протяжении определенного времени одним из близких доверенных лиц Владимира Жаботинского, я не очень-то поддаюсь шарму выдающихся личностей. Я не могу дать точного определения — возможно, никто не может, — что подразумевается под словами ’’выдающийся человек”. Но я знаю, чувствовал всей душой, что Владимир Жаботинский был великим человеком; он предвидел на много лет вперед, он сочетал в себе благородство духа с железной логикой. Со времени моего знакомства с Жаботинским на меня не производят впечатления люди, которых принято считать ’’великими”, и уж, конечно, не люди, занимающие важные посты. Но я должен сказать, что во время нашей первой встречи Сильвер произвел на меня действительно большое впечатление. ’’Это личность,” — сказал я своим друзьям.
Доктор Сильвер был первым сионистским деятелем, из уст которого я услышал слова одобрения и поддержки нашей борьбы, вместо обычных обвинений в ’’смутьянстве”. Он выразил надежду, что единство, достигнутое в движении сопротивления, сохранится и впредь. Американское общественное мнение с симпатией и сочувствием относится к борцам за свободу, ибо, отметил доктор Сильвер, ’’американцы тоже сражались с англичанами всеми доступными и недоступными средствами”.
Говорят, что доктор Сильвер не был последовательным в своих суждениях. Я не знаю, правда ли это. Мне лишь известно, что в своей оценке нашего восстания доктор Сильвер оставался последовательным и настойчивым, несмотря на давление с разных сторон. Во время моего визита в Соединенные Штаты Америки доктора Сильвера убеждали присоединиться к декларации, клеймящей позором ’’смутьянов” от имени Чрезвычайного сионистского совета. Те же самые элементы оказывали давление и на великого поэта Залмана Шнеура, пытаясь заставить его уйти из приемной комиссии Шнеур опубликовал тогда решительный протест. Но Сильвер категорически отверг все предложения предать меня анафеме и препятствовал принятию этих предложений Чрезвычайным сионистским советом. Во время бурных дебатов он сказал нашим противникам: