Пашка безропотно поднялась от костра и, подцепив щук под жабры, отправилась к реке.
Ее босые ноги бесстрашно приминали острую осоку. Худенький стан колыхался, будто несла она в руках не маленьких щук, а тяжелые полные воды ведра.
Отойдя несколько шагов от костра — подальше от Саньки, — Пашка вдруг запела тоненьким звонким голоском:
— По бережку ходит, свежу рыбку ловит… — шепотом повторил Никита и, свесив голову с крутой скалы яра, стал смотреть на костер маленьких рыбаков с таким чувством, словно глядел в свое детство. Все годы учения, когда он в каникулы приезжал из Иркутска к родным в Черемхово, он из ученика городского училища на целое лето превращался в сорванца рабочего подростка и едва ли не каждый день бегал главарем со сверстниками на рыбалку.
Мальчик в картузе прислушался к пению Пашки, вздохнул и, подняв к Саньке острый подбородок, сказал:
— К чему ты ее цепляешь? Коли с собой взяли, не к чему ее цеплять, ей глаза колоть…
— Защищай, — коротко ответил Санька и снова презрительно плюнул на траву. — Не бабьим делом занялась… Ладно ей…
Никите стало жалко обиженную братом Пашку. Он уже хотел окликнуть Саньку и завязать с ним спор о женском равноправии, но в это время сама Пашка вернулась к костру. В руках она держала голубых белобрюхих щук, все так же подхватив их пальцами под розовые жабры.
С неподвижных плавников рыб тонкими струйками стекала сверкающая на солнце вода.
Пашка, уже забыв об обиде и улыбаясь, остановилась около костра, но вдруг глаза ее расширились и она испуганно попятилась назад.
— Глядите-ка, глядите… — прошептала Пашка. — Бьется…
— Кто бьется? — спросил Санька.
— Щукино сердце…
— Болтай. К чему ему биться… — сказал Санька, но все же подошел к сестре.
— Чудно-то, чудно-то как… — повторяла Пашка. Она глядела на траву, в то место, куда Санька выбросил внутренности рыб, и в недоумении двигала золотистыми бровями.
Никита тоже смотрел на траву. Он не видел щучьего сердца, но ему казалось, что он видит его. Вот оно висит на какой-то пригнутой к земле травинке, вздрагивает и бьется само по себе, а снулые щуки висят у Пашки в руках.
Мальчик в картузе подполз ближе к костру и сказал:
— И впрямь бьется, к чему бы…
Санька долго глядел на щучье сердце, морщил лоб и косматил выгоревшие на солнце волосы. Потом он сердито нахмурился и сказал:
— Ни к чему оно бьется, без пользы… Пойдемте уху заправлять.
«Ни к чему оно бьется…» — повторил Никита, вздохнул, поднялся на ноги и заковылял домой.
У крыльца его встретил Егор Матвеевич.
— С чего смурной такой? — спросил он, сразу заметив, что Никита не в духе.
Никита махнул рукой:
— Надоело…
— Чо надоело-то?
— До коих же пор так без дела сидеть буду, на чужих харчах? Хоть бы ты работу какую мне дал…
— Дурак, — сказал Егор Матвеевич. — Кака же тебе работа? Кого ты работать можешь? Эко дело, прости господи. Или сызнова ногу бередить надумал? Ни к чему тебе работать, без тебя управимся. Сиди да грей ногу, покеда в солнце жар есть…
— С такого сидения чего не надумаешь… — послышался из-за двери сердитый голос Марфы Петровны. — Все один да один. Даве ему сказывала: пошел бы к девкам, взыграл бы, песню бы с ними спел…
2
Осенью, когда у Никиты зажила раненая нога, Федотов взял его с собой на охоту.
Держа коней голова к голове, они ехали верхами по лесной дороге, ведущей в охотничьи угодья, еще летом облюбованные Егором Матвеевичем.
Дорога была ненаезженная, бугристая, без колеи, переплетенная выступающими из-под хвои и старого листа оголенными корнями елей.
Солнце еще не вставало. По-утреннему пасмурный лес то расступался небольшими прогалинами, то чернел, сдвинувшись плотной стеной, и там деревья стояли, так близко прижавшись одно к другому, и так цепко переплетались ветвями, что без топора путнику трудно было бы пробраться сквозь их тесную толпу.
Дорога петляла по лесу от пашни к пашне и к сенокосам у болотистых ручьев. Собаки, повизгивая и беспокойно оглядываясь по сторонам, бежали за лошадьми. Освобожденные для охоты от надоевших чурбаков, они торопились начать травлю и с мольбой поглядывали на всадников.