Лес расступился и сразу поредел. При солнечном света стали различимы каждый ствол дерева, каждая ветка, даже серебряная паутина, протянувшаяся между молодых сосенок у самой прогалины.
И утренний сумрак тайги, и пашенка с ловушкой, и пленный глухарь, и ранняя дорога между стенами еще темного леса — все сейчас показалось Никите давно прошедшим, бывшим за пределами этого солнечного дня. Он смотрел на лес, на собак, суетящихся возле ног спешившегося Егора Матвеевича, на чалую лошадь, протянувшую морду к редкой траве, торчащей из сухой кочки, на трепетную, по воздуху летящую паутину и впервые за много дней, проведенных в Ершове, ощущал тот душевный покой и уверенность в своей судьбе, которые приходят к человеку после тяжелой болезни вместе с возвращающимися силами. Теперь он опять был на ногах, чувствовал себя уверенным, сильным и ловким, как прежде. Теперь, не дожидаясь Василия Нагих, он сам мог подняться туда, за пороги, на розыски потерянных друзей.
— Экий денек выпал наудачу, экий денек… — приговаривал Егор Матвеевич, разминая затекшие в седле ноги. — Благодать…
Он огляделся кругом, прищурился от ударившего в лицо солнца и склонил голову набок, словно прислушивался и старался разгадать все лесные звуки, чтобы послать собак как раз в ту сторону, где притаился зверь.
— А место здесь важное, — сказал он, хитро подмигнув Нестерову. — Однако здесь и пустим? А, Никита?
— Давай, здесь… — весело ответил Никита. — Ты лесу хозяин, тебе лучше знать…
— Однако здесь… — в раздумье повторил Егор Матвеевич и вдруг присел, растопырив протянутые к лесу руки так, будто намеревался поймать улетающего комара.
— Уссю! Уссю его! — громким шепотом повторял он, страшно выкатив глаза. — Уссю его!
Краснопегая сука тоненько взвизгнула, как если бы ее неожиданно ударили арапником, и первой бросилась в лес. Опустив острую морду к земле, волоча за собой пушистый хвост, она лисьей побежкой уверенно шла между деревьев, хорошо наперед зная дорогу, по которой нужно было идти. Ее белые штанишки раза два мелькнули в резных листьях папоротника и скрылись.
Бурый кобель бежал ровным скоком немного позади нее и тыкал нос в разные стороны так, точно отыскивал во мху и хвое когда-то зарытую им кость. Две другие собаки шли по бокам дозором.
Когда собаки исчезли из вида, Егор Матвеевич достал трубку и, всыпав в курку табак, стал уминать его круглым черным пальцем. Рука у него вздрагивала, и табак сыпался мимо трубки.
— Пошли, — сказал он таинственным голосом, словно сообщал Никите секретную новость, которая должна была и обрадовать и удивить его. — Ладом пошли, тактику понимают — молча идут… Зверя тоже с умом садить надо, не как-нибудь…
Он запалил трубку и, выпуская из ноздрей повисающий на усах дым, прислушался.
Прислушался и Никита. Лес чуть слышно шумел. Где-то неподалеку долбил сухую кору дятел, и в зарослях молодых елок, будто с кем бранясь, хрипло и зло кричала сойка.
Собаки исчезли, как провалились под землю.
Нетерпение все больше охватывало Егора Матвеевича. Опытный охотник, он, казалось, и сквозь деревья видел все, что сейчас творилось в тайге, и отсюда с прогалины следил за работой своих собак. Лицо его стало сердитым, и, посасывая трубку, он так громко чмокал губами, словно подгонял ленивую лошадь.
Никита слез с коня и, держа в руке повод, присел на старую обомшелую валежину. Он рассеянно поглядывал в ту сторону, куда убежали собаки, и, к собственному удивлению, оставался совсем равнодушным к охоте. Он думал о завтрашнем дне. То он представлял себе, как встретится с Василием Нагих, то как поедет в Черемхово и разыщет отца, то как разузнает о своем красногвардейском отряде, который, наверное, ушел в сопки и сейчас где-нибудь на востоке ведет борьбу с захватившими Сибирь интервентами.
— Следом бы поехать надо, видно, далеко ушли, — сказал Егор Матвеевич, сгорая от нетерпения, и стал подтягивать ослабевшие подпруги у своей чалой лошади. — Поедем помаленьку…
Никита встал с валежины и уже перекинул поводья через шею коня, как вдруг услышал непонятный звук, раздавшийся далеко в лесу. Казалось, что это со скрипом и треском сломалось молодое деревцо.
Никита взглянул на Егора Матвеевича и по лицу его понял, что для старого охотника звук этот — важный знак.
Егор Матвеевич привстал на цыпочки и так вытянул шею, будто силился заглянуть за вершину самой высокой ели. Он стоял, подняв брови, приоткрыв рот, и свирепо ворочал по сторонам округлившимися глазами.
Звук повторился. Теперь Никита расслышал, что это был собачий лай. Сначала лаяла одна собака, но потом разом подхватили остальные, и по лесу разнеслось частое злобное тявканье.