Колчак слушал молча и сосредоточенно смотрел на свои синеватые ногти. Только изредка он приподнимал голову и угрюмо исподлобья взглядывал на Пепеляева. Взглянул и сейчас.
— Уклонились, — многозначительно повторил Пепеляев. — И не без резона… Они надеются снова прийти к власти и сформировать свое эсеровское правительство, представленное только эсерами, только эсерами… А мы должны будем уйти и поменяться с ними местами… Они, с позволения сказать, предоставят нам право играть роль оппозиции… Они осмелели и чувствуют за собой силу. Их представители толкутся в приемных союзных дипломатов и в поезде чешского командования… И не без результата, с позволения сказать, не без результата… Насколько я осведомлен… — он нажал на голос и повторил внушительно. — Насколько я осведомлен, многим нравится их программа: замена военного управления гражданским, созыв учредительного собрания… Они обещают восстановить фронт против большевиков и успокоить деревню…
Колчак все молчал, только сильнее хмурился и пристальнее смотрел, на свои синеватые ногти. Руки его лежали на зеленом сукне стола неподвижно, как приклеенные.
Пепеляев осторожно скосил на адмирала глаз и продолжал:
— Есть сведения, что они уже создали свое секретное правительство — Политцентр и только ждут благословения союзников, чтобы принять, с позволения сказать, бразды правления… Они ведут работу в армии, там у них есть тоже свои люди…
— Я это знаю, — сказал Колчак и вдруг криво усмехнулся. — Ваш брат генерал Пепеляев…
— Что вы, что вы, ваше превосходительство, — растерянно пробормотал премьер. — Мой брат…
Колчак тяжело поднялся с кресла и так нажал руками на стол, что стол скрипнул.
Как по команде вскочил со своего кресла и Пепеляев.
— Мой брат преданнейший…
Но Колчак не слушал его.
— Ваш брат пустился на рискованную авантюру. В такое время он затевает бунт в армии, — разделяя каждое слово, медленно проговорил Колчак, борясь с охватившей его яростью. — Он пошел по стопам Гайды и полковника Ивакина… Да-да, полковника Ивакина, который вчера расстрелян вместе с его сообщниками…
— Это неправда… Этого не может быть, ваше превосходительство. Брата оклеветали… Он не мог… — заговорил Пепеляев, хватаясь за спинку кресла. — Брат преданнейший нашему делу человек…
— Он прислал мне ультиматум… — еще глуше сказал Колчак. — Он угрожает мне судом бога и… и судом народа… Он демагог, ему под стать быть членом какого-нибудь секретного «политцентра»… Прочтите его ультиматум… Вы не знаете? Прочтите!
Колчак взял из-под пресс-папье телеграмму и протянул ее Пепеляеву.
Пепеляев осторожно взял телеграмму, уставился в текст неподвижным взглядом, сведя редкие брови у переносицы, и тотчас же вскрикнул:
— Но разве это ультиматум? — Нет-нет, — торопливо заговорил он. — Это не ультиматум, это — мольба. В самой первой строке он пишет: «Умоляю последний раз о немедленном издании акта о созыве сибирского учредительного собрания». «Умоляю»… Он умоляет… Он знает, что в этом наше спасение, и умоляет…
— Он не умоляет, а требует, — прервал Колчак торопливую речь своего премьер-министра, и голос его вдруг стал пронзительно-тонок. — Он дает мне срок на размышления двадцать четыре часа. Он угрожает судом бога и… и народа… Суд будет. Только пока не божий, а военно-полевой…
— Ваше превосходительство, ваше превосходительство… — едва не шепотом проговорил Пепеляев, но Колчак не желал слушать его.
Он стоял, грузно опершись руками о стол; локти его разошлись в стороны, голова глубоко ушла в приподнятые плечи, и голос срывался.
— Я приказал, — выкрикивал он. — Я приказал арестовать вашего брата, а против смущенных им войск двинуть части польского корпуса…
Пепеляев протянул вперед свою пухленькую ручку, словно желая, но не решаясь дотронуться до сердца адмирала.
— Но, ваше превосходительство, выслушайте меня и моего брата…
— Брата? — Колчак повернул к Пепеляеву свое горбоносое жесткое лицо. — Его выслушает на суде генерал Сахаров.
— Сахаров? — вскрикнул Пепеляев и опустил руку. — Это ужасно! Опять Сахаров?
Колчак снова отвернулся от своего премьер-министра и смотрел в сторону.
— Сахаров наш злой гений, — сказал Пепеляев. — Злой гений… Он привел армию к разгрому, а теперь довершает ее уничтожение. О, теперь я понимаю, кто оклеветал лучшего боевого генерала, я не говорю: моего брата, нет, я говорю: лучшего боевого генерала… Ужасно! Что скажут союзники, когда узнают об аресте генерала, ничем не запятнавшего себя, об аресте, с позволения сказать, в угоду Сахарову, который привел нас всех к катастрофе…