Потом заскрипели колеса по заснеженным рельсам, и салон-вагон, оторвавшись от поезда-ставки, ушел к чешским эшелонам.
Колчак стал частным человеком, кем-то вроде знатного иностранца, путешествующего по России в собственном салон-вагоне, но под международной охраной. Он мог смотреть на Россию из окна, и его успокаивали развевающиеся у дверей флаги: американский, французский, английский, японский и чешский. Он мог смотреть в окно, но на каждой станции, на каждом разъезде плотно задергивал штору. Ему не нравилось, что салон-вагон с пятью флагами привлекает слишком большое внимание людей.
Он не думал о прошлом и старался не думать о настоящем, он думал о будущем. И это будущее начиналось для него там, за Иркутском, в Забайкалье. Там были японские войска, туда не могли проникнуть красные и там должна была решиться его судьба.
Может быть, его снова призовут к власти, и он сформирует новую армию, собрав в кулак, пополнив и усилив свои войска, пробирающиеся сейчас проселочными и лесными дорогами на восток, под защиту японских штыков. Может быть, туда уже едут морем обещанные Моррисом дивизии, может быть, японцы решат двинуться к Уралу…
Но если его не призовут к власти? Если игра проиграна? О, тогда он уедет за границу — в Америку. У него есть достаточно сбережений, и он помнит приглашение Вильсона…
Он старался не думать о настоящем, потому что все было слишком страшно, всюду таилась угроза. Только узкая полоса железной дороги на всем протяжении великой Сибирской магистрали до Байкала оставалась еще в руках чехов, а на юг и на север от нее в степях и в лесах всюду были партизаны, всюду был восставший народ. С запада двигалась Красная Армия, медленно, но неуклонно, и ее передовые части теснили арьергардную польскую дивизию, которая прикрывала отход чехов по железной дороге. Что если Красная Армия, разгромив поляков, ускорит движение? Что если партизаны решат померяться силами с чехословацким корпусом и вступят в открытый бой? Спасут ли его тогда пять флагов держав-союзниц?
Нет, думать об этом было слишком страшно, и он не думал. Он полюбил одиночество и ни с кем не говорил о политике. Он сидел в своем салон-вагоне, в полутемном вагоне с опущенными шторами, и прислушивался к стуку колес на стыках рельс. Он радовался, когда колеса стучали дробно и часто, но огорчался и тревожился, когда стук колес становился реже или смолкал совсем. И за девять дней пути он научился по стуку колес угадывать скорость идущего поезда.
Девять дней пути! Они тянулись бесконечно долго и для него как две капли воды были похожи один на другой. Дни он отличал только по количеству километров, которые пробегал поезд. И чем больше оставалось позади километров, тем счастливее становился день.
Наконец 14 января путь подошел к концу. Эшелон № 52 приближался к последней станции перед Иркутском — к станции Иннокентьевской.
Вот поезд прогромыхал на стрелках, вот сипло взревел паровоз и послышался привычный шум вокзала, вот заскрипел тормоз и последний раз лязгнули вагонные буфера…
Колчак поднялся с кресла.
«Иннокентьевская! Наконец-то! Еще семь километров, и я в Иркутске… Там Гаррис, там союзники…»
Он подошел к окну и, приподняв штору, посмотрел на перрон. Везде кучками толпились чешские солдаты. Ветер проносил мимо окна рваные клочья паровозного дыма. И снег на перроне был таким же грязным, как паровозный дым.
И вдруг Колчак увидел людей, идущих к его вагону. Нет, это были не чехи. На них были черные засаленные рабочие полушубки и папахи с красными ленточками. И они были вооружены, да, он хорошо заметил это, они несли на ремнях винтовки с примкнутыми штыками.
Рука сама задернула штору, и Колчак попятился в глубину вагона.
Здесь, в простенке между окон, за светом, он остановился и прислушался.
На путях заскрипел снег под ногами идущих людей, и Колчак ожидал, что вот-вот сейчас стукнет вагонная дверь и раздадутся шаги в тамбуре. Он не дышал и прислушался. Но дверь не стукнула.
«Нет, все стихло… Но почему? Кто это? Может быть, они уже свергли Политцентр, а напуганные чехи бессильны…»