Вместе с другими ранеными Нестерова поместили в санитарный поезд и отправили на запад.
Первые дни Никита лежал на подвесной койке в полузабытьи, ничего вокруг себя не видя и ничего не слыша, кроме размеренного стука колес под вагоном.
Рана загноилась, температура не спадала. Он лежал, закрыв глаза, стараясь ни о чем не думать, забыться сном, но не мог. Боль в ноге не стихала ни на минуту, а во время перевязок и ночами становилась невыносимой. Никита знал, что рана его серьезна, что ранен он разрывной пулей и что везут его в иркутский госпиталь, где будут делать какую-то сложную операцию, которую не могли сделать в санитарном поезде.
Все это он понял из разговора врача с медицинской сестрой во время очередной перевязки, но расспрашивать их ни о чем не стал. Боль в ноге и высокая температура не давали ему сосредоточиться, обдумать и понять как следует, что случилось с ним и что будет дальше. Лишь на четвертые сутки он почувствовал себя лучше и утром, очнувшись от полусна-полубреда, оглядел свое новое жилье и своих новых товарищей.
На всех койках лежали и сидели раненые, однако ни из сотни Коптякова, ни из рот черемховских рабочих, с которыми Никита приехал из Иркутска на фронт, никого не было. Были здесь люди все незнакомые, в большинстве прибывшие с Дальнего Востока — рабочие Владивостокского порта, грузчики, моряки, рабочие Хабаровского арсенала и водники Благовещенского затона.
Никита лежал на верхней койке, и ему был виден едва ли не весь вагон. Прямо против него, через проход, сидел, по-турецки поджав ноги, большеголовый человек с огромными залысинами, делающими лоб неестественно большим и высоким. Широкие плечи человека были забинтованы марлей, а правая рука висела на перевязи. В левой он держал листовку и поминутно заглядывал в нее, что-то сердито объясняя своему соседу.
Слова лобастого становились все отчетливее и яснее, точно он издали приближался к Никитиной койке.
— Да ты послушай, послушай… — говорил он. — Разве в одном Семенове дело? Один бы он никогда не сунулся. Вот о чем думать нужно… Ты послушай…
«О чем это они? — подумал Никита. — Ах да, о сражении под Оловянной, о семеновцах…»
Лобастый склонился над зажатой в руке листовкой и стал читать:
«На Сибирскую Советскую республику совершено нападение международным капитализмом… Командующий японской эскадрой, стоявшей во Владивостокском порту, отдал распоряжение о высадке японских войск во Владивостоке и выпустил воззвание к населению, в котором лживо заявляет о своем сочувствии революции…»
— Капитализмом… — прошептал Никита и вдруг сразу все вспомнил и все понял. — Японский десант…
Лобастый поискал в листовке глазами, откашлялся и продолжал читать сиплым простуженным голосом:
«В то время, когда Российская Рабоче-Крестьянская Республика только что была вынуждена пойти на тяжелый несчастный мир с одним из мировых хищников — германским капиталистическим правительством, чтобы получить хоть малую передышку для сплочения всех народных сил, в то время, когда все противники Рабоче-крестьянской власти внутри страны потерпели поражение, другой международный хищник — капиталистическая Япония, подавляя сопротивление своих рабочих и крестьянских масс, арестуя японских социалистов, приходит на помощь русскому капиталу, русским помещикам и кулакам в их последней борьбе, в их последней схватке с рабочими и крестьянами…»
Лобастый хмурился, читал медленно, с натугой, и при каждом слове его густые, как пучки мха, брови вздрагивали и смыкались у самой переносицы. Листовку он держал близко перед глазами, с неловкой осторожностью, точно боялся, что она выпадет из руки и, как стеклянная, вдребезги разобьется об пол.
Никита, не отрываясь, смотрел на шевелящиеся губы чтеца. Движение их помогало ему лучше понимать смысл слов, заглушенных шумом поезда.
— Разбираться в этом нужно, — сказал лобастый, дочитав листовку. — Международный капитал… Капиталисты всех стран…
Сосед Никиты, худощавый красногвардеец с узким желтым лицом тяжело больного, с забинтованной головой, нетерпеливо морщил лоб и поднимал вверх брови, стараясь подвинуть ими мешающую ему повязку.
— Ты другое в расчет возьми, другое… — заговорил он, едва дослушав лобастого. — Вчера — одно, а сегодня — другое. А у тебя получается, что время на месте стоит. А времечко, оно бежит и нам помогает. Вчера японцы Семенова против нас из Маньчжурии послали, вроде затравки — силы наши испробовать, и он наступал, а сегодня он без оглядки назад бежит, холку ему ладом намяли… Поглядят они на него и призадумаются…