— Призадумаются, жди… — проворчал лобастый. — Или, мечтаешь, так просто назад уйдут?
— Попросят…
— Даве сказывали, англичане тоже десант высадили и американские войска движутся. Будто уже приказ получили и морем плывут, — осторожно сказал кто-то с подвесной койки в углу.
Самого говорящего видно не было, и голос его доносился непонятно откуда, глухой и слабый, словно кто говорил в тамбуре за закрытой дверью.
— То-то и оно, — сказал лобастый. — Не одни японцы, весь мировой капитализм…
Раненые притихли, слушали спорящих и хмурились. Вести о японском и английском десантах тревожили всех. Улыбался один пленный баргут — сосед Никиты по койке. Молодой, широкоскулый, черноволосый, с лицом того бурого цвета, каким бывает листва осин поздней осенью, после первого мороза, баргут глядел на лобастого и улыбался. Его маленькие, блестящие, как у мыши, глаза смотрели сквозь узкие косые прорези не то с любопытством, не то с лукавой хитрецой.
Здесь, среди раненых красногвардейцев, баргут чувствовал себя скорее гостем, чем пленником. Нетяжелое ранение не беспокоило его, и он был весел. Он поминутно улыбался, хмыкал что-то себе под нос и ерошил черные жесткие волосы, которые, видимо, раньше сбривал, теперь же они отросли и торчали частой щетиной над узким и как бы вдавленным лбом. Стоило кому-нибудь взглянуть на него, как он сейчас же расплывался в улыбке и кивал головой с таким видом, словно встретился со своим самым лучшим другом.
«Хитрит или в самом деле не понимает, что наделал? — подумал Никита, взглянув на баргута. — Неужели ничего не понимает…»
На пристальный строгий взгляд Нестерова баргут ответил все той же приятельской улыбкой. Очевидно, он испытывал к Никите, как к своему сверстнику, особое расположение. Глаза его заблестели сильнее, под приподнявшейся верхней губой оголился ряд мелких белых зубов, он закивал головой и от удовольствия даже прищелкнул языком.
Эта беспричинная радость баргута рассердила Никиту, и он в досаде отвернулся к окну.
Поезд проходил по берегу Байкала. Слева почти к самым окнам вагона подступали то желтые, то буро-красные скалы, отвесные и такие высокие, что невидимые из окна вершины их, казалось, упирались прямо в небо. Блестки слюды, вкрапленные в камень, вспыхивали на солнце то золотым, то розовым, то даже черным огнем. Справа лежал Байкал. Освещенная солнцем водная поверхность гигантского озера была неподвижна, как в каменной чаше. От воды поднимались колеблющиеся волны света, и чудилось — сам Байкал освещен изнутри голубыми огнями.
Баргут заворочался на своей койке, приподнял голову и сказал:
— Далай-Нор…
Он щурил глаза и так смотрел на сверкающую поверхность озера, будто Байкал испугал его.
— Далай-Нор…
— Забалакал… — сказал лобастый, насмешливо взглянув на баргута. — Молчал, молчал да и надумал. Видать, и его проняло…
Он повернулся к окну и долго глядел на голубую гладь Байкала, потом вздохнул и сказал:
— Из той же своры, а винить шибко не приходится. Спрос с него небольшой — жил в лесу, молился колесу.
Баргут понял, что разговор идет о нем, и заулыбался, щурясь, как котенок, когда ему чешут за ухом.
— Чует, что про него беседу ведем, — сказал лобастый и спросил баргута: — А ты что, друг, из капиталистов будешь или из помещиков?
Баргут еще радостнее заулыбался и закивал головой.
— Цветет, — сказал лобастый. — Ну, ни дать ни взять, именинник… Улыбается…
— Юнкера в Иркутске тоже улыбались, когда мы их разоружали, — сказал Никита, вдруг вспомнив солнечный зимний день, широкий двор военного училища и юнкеров, сдающих черемховским шахтерам оружие. Они стояли строем, как на параде, и многие из них улыбались, словно были очень довольны, что расстаются с надоевшим оружием. — Тогда улыбались, а сейчас снова против нас войной пошли. Говорят, у Семенова их немало. Разберись тут, все они на одно лицо…
Лобастый потупился, будто застыдившись, потом поднял на Никиту посветлевшие глаза и сказал:
— Ты его, парень, с юнкерами не равняй, какой он юнкер. Да они ему враги вдвое, чем нам. Они его обманом против нас воевать заставили, подлецом стать заставили… Его и пожалеть не совестно…
Лобастый замолчал, закрыл глаза и долго чесал рукой небритый подбородок.
Кто-то открыл окно, и в вагон легким прохладным ветерком ворвался воздух. Запахло студеной водой, клеем тополевых почек, молодой листвой берез и дымом паровоза.