Перед тем, как встать из-за стола, жена Кеденнека вдруг сказала — за последние недели она часто повторяла это, и все теми же словами:
— Теперь уже все: я в точности все поделила — жир, и бобы, и остальное. Чтоб хватило на зиму.
Дети посмотрели на мать, Кеденнек уставился перед собой неподвижным, суровым взглядом, устремленным куда-то вдаль, сквозь те нелепые помехи, которые кто-то нагромоздил вокруг него: четыре стены, брюхатая женщина, и бобы, и дети, и голод. Дети снова покосились на тарелку Андреаса — бобов как не бывало, те две ложки исчезли бесследно. Андреас отвернулся, дети гневно глядели ему в лицо. Андреас поежился, бобы он проглотил, но голод не утих, и ему стало стыдно.
В боковушке стояла ужасная духота. Андреас подумал: «Это все Клеве, от него чертовски несет — разлегся, точно собирается спихнуть меня с койки, а ведь скоро на вахту вставать». Он вскочил и сразу же понял, что он не в море и что это не его товарищ Клеве, а влажные тельца обоих малышей. И — мгновенный укол в груди: бобы! Такое не должно больше повториться. Он пощупал младшего, мальчик болезненно потел во сне, Андреас подумал, что его дети не будут так выглядеть, что цена им будет не две ложки бобов. Ему казалось, что все это изменить проще простого. Достаточно поднести руки ко рту и кликнуть громкий клич.
Однако Андреас придержал свой громкий клич. Он крепко стиснул губы, все еще спали. Там у стены спал Кеденнек, за его спиной, свернувшись калачиком, посапывала его жена. Духота в помещении ежесекундно сгущалась от пяти дыханий. Андреаса снова кольнула мысль о бобах, и стало противно, но уже опять заявлял о себе голод. Чертов голод! Он напоминал о себе то тут, то там. То забирался в голову и высасывал оттуда озорные голодные мысли, то в сердце, и оно горело и стучало, то в руки, и они становились мягкими, как масло, то ударяло в низ живота, промежду ног.
Андреас осторожно перелез через детей, оделся, слегка приоткрыл дверь, чтобы не дать ворваться ветру, крепко уперся ногами, чтобы устоять перед его натиском, и выскользнул наружу. Словно выстрелы в ночи, грохотало море, ударяясь о скалы. Лачуги на круче теснее сдвинулись в ряд. Андреас поднялся наверх, в трактир, здесь кое-кто еще околачивался. Он только спросил:
— Здесь она?
— Да, наверху.
Потом было совсем не так, как он вообразил себе заранее, — не так хорошо, но и не так плохо. Сперва она сунула ему что-то поесть, он сидел и поглядывал на нее, а потом сказала:
— Что это ты все вертишься вокруг меня, словно кошка вокруг горячей каши?
А потом пустила его к себе, и все у них обошлось просто и быстро. «Те, что много об этом треплются, — думал Андреас, — просто дурачье». К утру ему опять приснилось, что он спит с Клеве, а потом будто с детьми Кеденнека, и он невольно засмеялся, почувствовав в руках что-то чужое, колючее. Он еще помедлил в ее каморке. Мари он понравился, она сказала:
— Приходи еще, когда надумаешь.
Но надо было уходить, он отворил дверь и вышел, слегка погрустневший. Было в точности, как при возвращении из плавания, когда снова тебя обступают все те же стены, зима, дети, бобы. Андреас спустился по лестнице. Прежде он думал, что должно быть стыдно проходить через всю комнату, а сейчас ему было все равно. У стены стояли двое местных, деревенские. Впереди у окна сидел Гулль. Он повернулся спиной, но Андреас его узнал и застыл на пороге, не выпуская дверную ручку.
Накануне вечером Гулль убеждал рыбаков не откладывать собрание до следующего месяца, а назначить уже на ближайшее воскресенье. Гулль был спокоен и уверен в себе. Никто бы не мог его в чем-нибудь упрекнуть. Он мог остаться здесь или уехать, как захочет. Говорили, правда, что со следующей недели пароходное сообщение с островом отменяется на зиму и только однажды в месяц будет курсировать почтовый пароход, но Гулль решил остаться здесь по меньшей мере еще на месяц. Эту ночь он переспал внизу. Рано поутру пришли к нему оба рыбака, которым поручено было обойти всю округу и созвать людей на собрание. У них были к нему еще вопросы. И только когда они ушли, Гулль спохватился, что уже через несколько дней по всей округе станет известно, где он скрывается, и тогда его изловят и всему конец. А он не хотел конца, а хотел еще много чего другого, помимо Санкт-Барбары, моря, и товарищей, и женщин, и других портовых городов, и чтобы снова, и не раз, повторился для него апрель.